О детстве и «неправильных» родителях

В детстве со мной много и самозабвенно играли — в основном папа. Настолько, что мои дворовые друзья звонили в дверь и спрашивали у изумленной мамы: «Здравствуйте, а Витя выйдет?»

Среди прочего папа часто шутил. Однажды он убедил меня, что я управляю трамваем, двигая ручку водительской кабинки во втором вагоне. Изучил все технические остановки и подстроил всё так, что я «останавливала» или «разгоняла» трамвай.

А потом я «сломала» ручку, и трамвай понёсся с горы на страшной скорости, а папа в панике говорил: «Что ты наделала?! Впереди поворот! Мы сойдём с рельсов, что теперь делать?!» Я действительно чуть не поломала ту ручку, пытаясь исправить положение дел, и когда все хорошо закончилось («Пронесло! Мы все были на волоске!»), ещё долго считала водителей трамваев рисковыми и героическими, типа пожарных или космонавтов. Папа не палился неделю, но потом, видя, что я сторонюсь всех ручек в трамвае, всё-таки раскололся. Меня больше всего впечатлило, что он готовился! Запоминал все нюансы пути, чтоб потом такое срежиссировать.

Всё детство у меня не было аппетита. Когда папа приходил с работы, из кухни выбегала замученная пыткой кормления мама и вручала ему с порога ложку: «На! Я больше не могу этого выносить! Иди ты корми её!»

— Да пусть не ест, — говорил папа.

— Она же умрёт! Она вообще. Ничего. Не ест. Сутками. Как она живёт?!

— Ну, умрёт - не умрёт, посмотрим.

— Посмотрим?! ... с тобой разведусь! ... врачи ... диагноз ... ты хоть знаешь? — из коридора доносились какие-то невнятные обрывки. — Малокровие! ... клапан сердца ... умрёт! ... иди корми!

И папа шёл. Он рассказывал мне сказки, пел песни, даже научился играть на гитаре, и когда я неосторожно открывала рот, засовывал туда ложку с кашей. Какое-то время смотрел, как каша вытекает у меня изо рта, потому что я так и продолжала сидеть с открытым ртом, не глотая. А потом молча брал мою тарелку и всё съедал. Мама была спокойна, что ребёнок поел. Она, конечно, подозревала... Но предпочитала верить, что «съела хоть что-то», а за папой закрепился титул «единственного человека, который может её накормить».

В связи с малокровием мне покупали красную икру и давали с собой в бутербродах в школу. При том, что жили родители бедно. Мама однажды расплакалась, что у неё на стиральной доске расползлась папина рубашка. А на следующий день папа пошёл на работу прекрасный, как принц — во второй и последней рубашке. Свадебной. К моменту бутербродов с дефицитной икрой жили мы уже получше, но в целом «как все советские люди». Я же их не ела и часто забывала выбросить по дороге домой. Вспоминала уже в подъезде и по такому случаю засовывала за батарею на втором этаже, рядом с почтовыми ящиками. Бутерброды сгнили и были обнаружены мамой. Конечно, сейчас я могу себе представить её состояние, но тогда я просто сидела на кухне и ждала, пока у всех пройдут хмурые лица. Меня никогда ни за что не ругали в семье, но я остро реагировала на общий упадок настроения. Бабушка, которая знавала настоящий голод и даже арбуз всегда ела с хлебом, конечно, сказала всё, как есть. И припечатала: «Лучше б Витя съел, что ж выбрасывать-то!» На мысль о том, что он-таки предпочтительней мусорки, папа поднял брови, и мы переглянулись. Он сидел в такой же позе, как я, и тоже ждал, когда у всех пройдёт траур.

Папу подозревали во всех моих болезнях. Когда я лежала попой кверху у бабушки на коленях, и она искала наименее синячное место для укола, бабушка вкрадчиво пыталась добыть у меня признание:

— Светочка, скажи, папа давал тебе мороженое, когда вы ходили гулять? Я не буду ругать, но я же медсестра... мне надо знать... как же гнойная ангина? Давал мороженое? Давал?

— Нет.

— А два мороженых? — проницательно спрашивала мама.

Но я не кололась. Хотя давал. Два.

Родители брали меня с собой в походы и поездки. Когда мне было лет восемь, они с компанией ездили в Гурзуф, и я с ними. Жили в курятнике. Как назло, всё время лил дождь. Взрослые интеллигентно выпивали и резались в преферанс. Кто-то дал мне попробовать «на язычок» вишнёвую наливку, и дня через два она закончилась. Подумали, мало ли, кто-то выпил. Все восхищались, какой я спокойный и удобный ребёнок.

По вечерам папа ходил в единственный бар в Гурзуфе и брал меня с собой. Себе он покупал 50 граммов коньяка, а мне — горячий шоколад. Я не знала, что такое коньяк, но от объяснения, что это «спиртное», очень оживилась. Я же уже знала, что «спиртное» — это сладко и вкусно.

— Дай попробовать, — говорю.

— На, — ответил папа.

Я отхлебнула большой глоток — как наливку из горла — и несколько мгновений думала, что умираю. Слезы из глаз, сопли из носа, душа из тела. Этот коньяк не выветрится из меня ещё лет десять — почти до конца университета меня невозможно было уговорить на спиртное.

Когда я была подростком, мы с папой вместе смотрели фильмы ужасов — тогда первый раз показывали Фредди Крюгера. Мама нам обоим запрещала «это» смотреть, но засыпала рано. А мы смотрели. Когда фильм закончился, папа пошёл спать, а я включила свет в коридоре, в своей комнате, в туалете, в ванной, на кухне, короче — везде, где только можно было, и пошла купаться.

Выхожу из ванной — темно.

— Папа?

Тишина. Страшно до одури. Нужно как-то проделать путь до своей комнаты. Или хотя бы до выключателя. И тут на кухне, в темноте, падает вилка.

— Папа?! Это ты? Пожалуйста, скажи, что это ты?!

Я так умоляла, что он сознался. Успокоил, утешил, провёл до комнаты, пожелал спокойной ночи, все дела.

Я запрыгнула в кровать и чуть не умерла от ужаса. Он подложил мне под простыню упаковку от цветов, которая страшно шуршит при любом прикосновении. Какой уж тут сон, пошли на кухню пить чай с хлебом, маслом и вареньем.

А однажды во время воскресной уборки он достал мамину старую шубу, залез в крошечный закуток между креслом и балконом, накрылся этой шубой и прикинулся ветошью. Не знаю, сколько он там сидел, но он знал, чего ждет — когда мама пойдет на балкон с тазиком белья. И она пошла.

Крику было — не вообразить. Идёт себе человек на балкон бельё развешивать под Мирей Матье, вдруг из угла с утробными звуками поднимается что-то чёрное, страшное, бесформенное... Потом — мать в кресле, бросает в него мокрые вещи из тазика и смеётся сквозь слезы: «Сумасшедший! У меня чуть сердце не остановилось!» А бабушка выбегает из кухни с руками в штруделе: «Что? У кого сердце? Я — бывшая медсестра!» И Мирей Матье разливается на всю залитую солнцем квартиру «Je suis une femme amoreu-u-use»...

В старших классах я много читала. Папа часто таскал у меня со стола книги и тоже их читал. Однажды взял у меня «Так говорил Заратустра», а потом ходил под дождём без куртки и без зонта, как сверхчеловек. А в другой раз... Тут нужна предыстория.

Я ездила домой со школы на автобусе, а рядом с остановкой была книжная раскладка, где я паслась в ожидании автобуса. Тогда был перестроечный бум книгоиздания: издавали всё, что хотели и как хотели. И вот один раз смотрю — Маркиз де Сад. И ладно бы «Жюстина» или «Философия в будуаре». Но нет. Там было не что-нибудь, а «120 дней Содома». Я купила, а вечером поинтересовалась. И, пораженная до глубины души (помним, я — советский подросток, к тому же «девочка из хорошей семьи»), спрятала книгу с твёрдым намерением выбросить её с утра пораньше.

И вот не знаю — шок стёр все подробности — то ли мусоропровод оказался запаян, и я оставила книгу в подъезде, но следующее, что помню, так это папу на кухне: сидит, пьет чай с булкой и вареньем и читает «120 дней Содома». Я думала, умру от ужаса.

Папа был под большим впечатлением (во-первых, что кто-то выбросил такую книжку, а во-вторых, от самой книжки — помним, что он тоже был «простой советский человек») и честно её со мной обсудил.

Я всегда была уверена, что папа тащится от всего точно так же, как и я. И отчасти это было так: он играл в выбивного на равных, никогда не поддавался ни в какие настольные игры, не мог удержаться от соблазна, когда кто-то стоял спиной к нетронутому пышному сугробу... Потому с ним и было так смешно и интересно.

Но лет в 14 у меня стали закрадываться подозрения, что всё не так просто и без усилий. Мы с младшей сестрой спали в одной комнате, и, как некогда мне, папа читал сказки на ночь Оле. Я к тому времени успела их подзабыть, поэтому тоже слушала вполуха.

У Оли была любимая сказка «Про молодильные яблочки». В этой сказке у неё был любимый отрывок — про гигантскую птицу, которая выносит героя из пропасти. Лететь пришлось много дней, закончилась провизия. «Ох, не долечу, Иван, — говорит птица, — упаду с голоду». Иван отрезал мясо со своей ноги и скормил ей. Она снова жалуется — мол, не долечу, пить, умираю. Он напоил её своей кровью. И так несколько раз, пока он с себя всё не срезал и всю кровь ей не отдал. Прилетели. Иван — труп, естественно. Тогда, сказано в сказке, «птица отрыгнула всё назад», приложила к Ивану, куда следует, полила мёртвой водой — всё срослось. Полила живой — он глаза открыл.

На этом месте пятилетняя Олечка обычно говорила: «Читай ещё раз про птицу». И папа читал этот отрывок снова и снова, пока не засыпал сам. «Ты заснул! Читай про птицу! Как она его отрыгнула!» Я лежала и удивлялась. Птице, зомбаку Ивану, папе, который снова и снова просыпался, чтобы читать про птицу.

И вот что я хочу сказать про педагогику. Нет её. Есть люди, живые и разные. Они шутят, швыряются учебниками, пьют коньяк, едят кашу...

Главной педагогике я научилась у папы. Она такая: смотреть на вещи легче. Ещё открытость и любопытство ко всему сущему. Вот как папа: Ницше — так Ницше. «120 дней Содома» — что ж, значит, они. Вот и вся педагогика.

Сейчас много информации, возможностей тоже, а соцсети повёрнуты на публичном шейминге родителей за неправильное поведение. Постоянный родительский невроз на почве «правильной педагогики» часто делает людей агрессивными по отношению к другим, «заблуждающимся» родителям. Я читала, что маму трёхлетнего мальчика, который играл в шахматы с Карповым, «надо долго бить чем-то тяжёлым, а потом ставить записи о детской психологии в изолированной комнате», пока не поймет, тварь, про педагогику. И это — не крайний случай, не средней свирепости высказывание, но довольно типичное. Я не в укор — очевидно, людям неспокойно, а от волнения чего только не наговоришь.

Понятно одно — все хотят своим детям счастья. Стараются просчитать, какими действиями его можно гарантировать. Ревностно следят за другими людьми: а они как причиняют своим детям счастье? Чаще всего те, другие, причиняют его неправильно. Но это иллюзия, что есть какие-то общие правила. По итогу каждый одинок в этом квесте, потому что у него вот такой ребёнок, а не какой-то другой. И сам он — вот такой человек, а не какой-то другой. Ошибки — это нормально. Провалы — неизбежно. Нет неправильного поведения. А если и есть, то невроз «правильного родителя» гораздо вреднее самогО неправильного поведения.

И главное — невозможно просчитать счастье. Невозможно знать, что западёт человеку в память под грифом «счастливое детство». Будет ли это то, что требовало усилий, самосовершенствования и временных затрат, или случайный eye contact на кухне? Песня в воскресный день? Чай после фильма ужасов? Не то чтобы я за пофигизм — мол, нам не дано предугадать, так какая разница. Я пытаюсь сказать, что счастье не нуждается в расчётах. Счастье — это один из побочных эффектов обычной жизни. Педагогики не существует как самоцели. Самоцель — это, собственно, жизнь. Так что будьте естественны, сердитесь, шутите, отвлекайтесь от детей на другое, грустите, парьтесь проблемами, ломайте санки, засыпайте над книжкой. А счастье... Дети очень чувствительны к счастью, его не надо специально добывать и вручать им в руки. Дети распознают его сами, даже под маской Фредди Крюгера. И контрабандой унесут во взрослую жизнь.

*Иллюстрации автора