В Кемеровской областной организации ВОС состоит почти 3 500 человек. Из них около 400 – в возрасте от 18 и до 40 лет.
Все они потеряли зрение в результате какой-то травмы или заболевания, но есть ещё и те, у кого слепота врождённая, – их «Всероссийское общество слепых» не регистрирует.
Каждый день этим людям приходится жить так, будто все метафоры типа «всепоглощающей темноты» стали реальностью, а мир вокруг навсегда схлопнулся и превратился в сплошную чёрную дыру.
Корреспондент «Газеты Кемерова» решил провести один день без зрения, чтобы хоть немного понять, каково это – быть слепым.
Внутри себя
Иногда я играю сам с собой в игру, когда иду по улице: закрыть глаза и досчитать до 30. Под ногами появляются невидимые ямы и бордюры, которых там быть не должно, и мне кажется, ещё чуть-чуть – и я или упаду, или выйду на проезжую часть прямиком под колёса зазевавшегося водителя, который не успеет вовремя затормозить. Ноги будто вязнут в болоте, шаги становятся медленными и неуверенными, зато сердце начинает биться в два раза быстрее. Спустя вечность и тысячу шагов я широко распахиваю глаза, смотрю на таймер смартфона: 16 секунд. Я снова проиграл.
В такие моменты в очередной раз размышляю: что если бы мне пришлось лишиться одного из основных чувств, какое бы чувство это было? Вкус? Обоняние? Слух? Зрение? Конечно, проще не ощущать вкусов или запахов, но если выбирать между слухом и зрением? И в очередной раз прихожу к одному и тому же выводу: перестать видеть – самое страшное, что может случиться с человеком. Одно дело, когда слепота врождённая, и ты попросту не знаешь, как выглядит мир вокруг, совсем другое – потерять зрение в сознательном возрасте и навсегда погрузиться во тьму и пустоту. Не по себе становится от обоих вариантов.
Но, даже несмотря на это, внутри просыпается жгучее (и отчасти – мазохистское) желание испытать хотя бы ненадолго то, что чувствуют слепые. То ли затем, чтобы понять, насколько тяжело им живётся, то ли чтобы ощутить, насколько повезло мне. И одного дня для такого эксперимента вполне достаточно.
Следующее утро начинается с того, что я завязываю глаза чёрным куском ткани. Под него сую несколько ватных дисков, чтобы точно ничего не видеть. Таким образом я намереваюсь провести весь день. Настя, моя девушка, затягивает потуже узел на затылке и спрашивает, точно ли я ничего не вижу. Точно. Сегодня она – мой поводырь.
Дома мышечная память работает лучше, чем зрение: всё до боли знакомо, а чтобы одеться и почистить зубы, не нужно идти до ванной комнаты по стенке. Единственное, постоянно пытаюсь включить свет – то в спальне, то в коридоре, ведь организм свято верит, что его просто разбудили посреди ночи, поэтому рука на автомате тянется к выключателю. Если ориентироваться получается более-менее сносно, то с «самообслуживанием» дела обстоят гораздо печальнее. С личной гигиеной проблем не возникает, но налить себе утренний кофе или пожарить пару яиц – задача для меня почти невыполнимая.
Беру чайник, поворачиваюсь, делаю шаг к раковине, открываю кран. По руке начинает течь холодная вода – её слишком много. Сливаю. Не знаю, сколько, но судя по весу, остаётся примерно половина. Ставлю и включаю. Дальше достаю кофе, банку с сахаром и пытаюсь ничего не пронести мимо кружки. Вроде, получается. Слушаю бурление чайника и жду, пока он вскипит. Мне кажется, что я уже устал, хотя впереди ещё целый день.
Для меня вся квартира – как азбука Брайля. Но даже здесь я чувствую себя некомфортно. Постоянно хочется открыть глаза, сорвать повязку, увидеть знакомые предметы. И пусть я их прекрасно помню и точно знаю, что сейчас передо мной гарнитур оливкового цвета, это всё не то: когда под ухом только свист чайника, а ты не можешь посмотреть время на смартфоне, проваливаешься в какую-то чёрную пустоту, а окружающая реальность становится ирреальной.
Аккуратно наливаю кипяток в кружку. Периодически останавливаюсь, чтобы пощупать её и понять по температуре стенок, достаточно ли воды я налил. Завтракать не хочется. Съедаю несколько хлебцев и печенек просто потому, что надо. Аппетита нет вообще, хотя под ложечкой неприятно сосёт. Наверное, в предвкушении выхода за пределы своей ойкумены – во внешний мир.
Настя пока мне не помогает, но я знаю, что она наблюдает со стороны. Я слышу её. Кстати, лишившись основного органа чувств, я и правда стал слышать острее, разбирая на мелкие детали всю какофонию звуков. Натягиваю штаны, кофту, обуваюсь, завязываю шнурки, надеваю куртку и привычно нащупываю в кармане ключи от входной двери – всё как всегда, для этого мне не нужно видеть.
Вне зоны комфорта
Наполеоновских планов перед собой я не ставил: прогуляться до остановки, поймать маршрутку, доехать до работы, сходить в магазин, вернуться домой. Вроде бы, всё просто, однако задача осложняется тем, что стоит мороз – минус 27 градусов. Настю сразу предупреждаю, что хочу быть как можно самостоятельнее, пусть держится в стороне. Мы выходим.
Подъезд ничуть не загадочнее собственной ванной – привычно спускаюсь с пятого этажа, периодически перепрыгивая через ступеньку. На улице уже сложнее: чтобы обойти дом и выйти на Мичурина, судорожно вожу перед собой палкой. Я знаю, что где-то слева от меня есть узенькая тропинка, ведущая на «основную» дорогу, но наконечник не настолько чувствительный, поэтому никак не могу понять, где здесь сугроб, а где – нет. В итоге набираю полные ботинки снега. Ноги стремительно мокнут, настроение от этого портится.
Теперь направо и прямо до остановки, минуя перекрёсток. Обычно это занимает у меня две песни в плеере, то есть примерно семь минут, но сейчас складывается ощущение, будто бы я иду очень и очень долго. С каждым шагом ноги вязнут, как в зыбучем песке. Когда палка натыкается на бордюры, я их благополучно перешагиваю. Чувствую себя в той самой игре – только здесь я не могу открыть глаза и посмотреть на таймер, остаётся лишь считать. Уверенность придаёт знание того, что рядом Настя, она периодически поддерживает меня и направляет в нужную сторону.
Вестибулярный аппарат – странная штука. Меня постоянно кренит влево, а когда я пытаюсь сознательно идти правее, то, соответственно, резко ухожу вправо. Держать баланс получается с трудом, поэтому останавливаюсь через каждые 30 шагов и «выравниваюсь». Возможно, у меня просто одна нога короче другой на пару миллиметров, но, останься я один в тёмном лесу, точно бы ходил кругами.
Перед перекрёстком Настя резко дёргает меня за рукав. Я и сам слышу, как мимо проезжают автомобили, но не могу понять, где начинается дорога. Зато когда загорается зелёный сигнал светофора, молоточками в мозгу отдаётся пиканье, на которое я никогда особо не обращал внимания. Я вообще слышу многое из того, к чему никогда раньше не прислушивался.
Наконец мы доходим до остановки. Это заняло больше, чем семь минут. Мне кажется, даже больше, чем час. Но Настя говорит, что мы шли около 20 минут. Что ж, не самый плохой результат для того, кто временно ослеп.
Спрашиваю у кого-то на остановке, не могут ли мне сказать, когда подъедет 40 маршрутка. Женский голос отвечает, что, да, может. Покорно застываю на месте и жду. Холодный ветер дует в лицо, мороз щиплет щёки и нос, вспоминаю, что ноги мокрые. Становится зябко. Из собственных мыслей меня вырывает голос всё той же женщины: «Молодой человек, сороковая!». Настя хватает меня под руку и тащит куда-то. Я наступаю на лёд – а дороги у остановок зимой всегда очень скользкие – и чуть не падаю, чудом устояв на ногах. Мне впервые становится по-настоящему страшно. И я впервые потерялся в пространстве: хочу остановиться, а меня тащат против моей воли в маршрутку, которая вот-вот закроет двери и уедет. Мне страшно поскользнуться и упасть под колёса, страшно запнуться об лестницу и упасть в салон, в конце концов страшно, что меня просто зажмёт дверями. Вяло пытаюсь сопротивляться – без толку. С горем пополам залезаю в автобус и, кажется, слишком громко интересуюсь, есть ли свободные места. Одно из них нащупываю перед собой. Сажусь. Выдыхаю. В руках небольшой тремор – от стресса и напряжения.
Заплатить за проезд нетрудно: нащупываю в бумажнике купюру в сто рублей – других у меня с собой нет, знаю точно – и прошу передать. Мне возвращают сдачу, бережно сжав руку, чтобы ни одна из монеток не выпала из неё. Поворачиваюсь к соседу справа, будто бы могу его видеть, и прошу его подсказать, как подъедем к остановке «Художественный колледж». Он говорит, что выходит раньше, зато женщина спереди успокаивает меня и обещает, что сообщит, когда мне нужно будет выходить.
Пока едем, мысленно считаю остановки и повороты, а в голове проносятся пейзажи за окном. Вот швейная фабрика и куча людей у перехода, ждущих зелёного света, вот областная библиотека, на карнизах которой осели снежные шапки, вот ныне практически пустующий ДК «Москва». Безошибочно угадываю, когда поворачиваем на мост – мою догадку подтверждает водитель, ощутимо набирающий скорость. Его музыкальный вкус оставляет желать лучшего: в репертуаре известные российские шансонье – от Круга до Наговицына. За неимением альтернативы, невольно вслушиваюсь в слова: «Золотом покрыты купола, и малец-послушник листья жгёт. Помолюсь за тех, кто в кандалах ждёт, забегу к приятелю на миг». А я помолюсь, чтобы не остаться ещё и глухим.
Долгий путь домой
Наконец-то моя остановка. Настя помогает выйти. По моим ощущениям, иду увереннее, чем раньше, а из чертогов разума достаю детальный план пути до рабочего здания: дойти до «пешехода», перейти дорогу, вернуться обратно, зайти в ворота художественного колледжа, обойти его и по узкой тропинке нырнуть в калитку в заборе. Всё удаётся без проблем, хоть и дольше обычного: от палки наконец-то появляется толк, а обострённый слух помогает не лезть туда, куда не следует.
«Лестница!» – слишком поздно выкрикивает Настя. Я запинаюсь и падаю на холодный бетон, запорошенный снегом, и выставляю руки вперёд, словно это как-то поможет. Мне больно и обидно. Через штаны разодрал колени, и уже к вечеру на них наверняка будут огромные синяки. Уверенность испаряется быстрее эфира, а я не могу встать на ноги, беспомощно шаря перед собой в поисках палки. Кто-то берёт меня под руки и помогает подняться. Какое-то время стою в некотором оцепенении, потом на меня наваливается раздражительность: хочется закричать, но я просто стою и сжимаю зубы. Не решаюсь сделать шаг на лестницу и зайти в двери – страшно.
На работе со мной постоянно кто-то здоровается, спрашивает, что это за эксперимент, но я не узнаю почти ничьих голосов. Так странно, когда будто бы совершенно незнакомые люди говорят с тобой, а ты не можешь понять, кто это, и хочется протянуть руку, чтобы потрогать лицо – неконтролируемое желание, которое позволит убедиться, что мой собеседник на самом деле существует. Вместо этого я лишь сдержанно отвечаю, хотя внутри абсолютно растерян и подавлен. Падение выбило меня из колеи, и я неожиданно для себя понял, насколько устал за эти полдня. Захотелось скорее прийти домой, залезть под одеяло и больше никогда никуда не выходить.
Обратно на остановку меня вела под руку Настя. Я послушно шёл за ней, перешагивал что-то, когда она говорила перешагивать, останавливался, если она давала такую команду. Ехать в маршрутке пришлось стоя – она была полной. Место никто не уступил. Настя рассказала, что на меня или косились, или стыдливо отводили взгляд, делая вид, что не замечают. Я встал рядом с окном и схватился за поручень – и совсем потерялся в пространстве. Всю дорогу мы ехали молча.
Меня ждало последнее испытание: магазин. По пути домой был небольшой супермаркет, в который я обычно не хожу, но в этот раз заглянул именно туда. В узких проходах между стеллажами боюсь что-то задеть и опрокинуть, поэтому иду со скоростью улитки, постукивая палкой перед собой. У холодильника с молоком Настя оставила меня – и я почувствовал себя маленьким ребёнком, которого родители забыли среди полок с разными товарами. Я ощущал, как люди обходят меня, то и дело задевая корзинками и тележками, но в то же время я был самым одиноким человеком на свете. Если раньше я знал, что Настя всегда рядом, то теперь она ушла куда-то в другой конец магазина, а возможно, куда-то ещё, и мне хотелось позвать её, но не хотелось выглядеть беспомощным.
Вдыхаю поглубже и прошу кого-то невидимого помочь выбрать молоко. Спрашиваю, есть ли в бутылке, и если да, то какое. Женщина пожилого возраста сжала мою руку в районе локтя, подала жгуче холодный пакет: «Здесь только в пакетах. Анжерское. Оно хорошее, постоянно его беру». А потом, как мне показалось, сочувственно погладила меня по плечу. На кассе я расплачивался сам, а «честность» сдачи доверил совести кассира. Вроде, не обманула.
Я выжат, как лимон. Даже домой не хочется. Тем более, совсем не понимаю, в какой стороне мой дом. Под конец дня я сдался и раскис. Сначала это казалось просто забавой, но теперь хочу, чтобы всё кончилось как можно скорее. Только это и заставляет меня передвигать ноги. Рука устала от напряжения – лёгкая палка превратилась в пудовую гирю, я иду каким-то нехожеными тропами и чуть ли не по колено в снегу. Наконец-то подъезд – нащупываю в кармане ключи, они, как назло, падают, но я их быстро нахожу под ногами. Ни за что злюсь на Настю – просто потому, что мне надо на кого-то злиться.
Когда переступаю через порог, чувствую облегчение. Знаю, что ещё две минуты – и я сниму эту чёртову повязку. Однако почему-то медлю и стою, не решаясь это сделать. Но хватит – рывком стягиваю её с лица. Тусклый свет в прихожей миллионом ватт бьёт по глазам, всё плывёт, и я путаюсь ещё сильнее, чем с повязкой. Зрение вернётся ко мне только часа через полтора, а пока всё это время я буду натыкаться на углы, словно слепой котёнок, полностью потеряв возможность фокусироваться на предметах. Возможно, я затянул её слишком туго, и даже успеваю испугаться, что теперь всегда буду видеть мир размытым и нечётким.
Зато всё становится неожиданно красивым и особенным – и уставшее лицо Насти, и кухонный гарнитур оливкового цвета, и даже мои изодранные колени. Раньше мне казалось, что я хотя бы примерно понимаю, каково это — жить без зрения, но парадокс в том, что после целого дня, проведённого так, это понимание бесследно исчезло. И я совсем не представляю, что чувствуют люди, навсегда лишённые способности видеть, ведь они живут так изо дня в день, из года в год. У меня была возможность сорвать повязку в любое время и вернуться к «нормальной» жизни, у них, увы, такой возможности нет. Но мне так хотелось бы, чтобы она появилась.
