Несломленный Ленинград
Пять историй о детстве в осаждённом городе
Блокада Ленинграда продолжалась 872 дня. Сотни тысяч человек погибали под бомбёжками, умирали от голода и болезней. В городе в это страшное время оставались дети. Не всех удалось вывезти за его пределы в первую и вторую волну эвакуации.
Наши герои больше года жили в осаждённом городе. В августе 1942-го их эвакуировали в Кузбасс, который тогда ещё входил в Новосибирскую область. Сибирь приняла их так тепло, что и сегодня дети блокады остаются здесь. Накануне годовщины снятия блокады ленинградцы рассказали «Газете Кемерова», как выживали, хоронили близких, прощались с детством и начинали новую жизнь на второй родине.
Наши герои больше года жили в осаждённом городе. В августе 1942-го их эвакуировали в Кузбасс, который тогда ещё входил в Новосибирскую область. Сибирь приняла их так тепло, что и сегодня дети блокады остаются здесь. Накануне годовщины снятия блокады ленинградцы рассказали «Газете Кемерова», как выживали, хоронили близких, прощались с детством и начинали новую жизнь на второй родине.
Елена Ивановна Тимофеева
Мне исполнилось четыре года, когда началась война. Мы с мамой, папой и младшим братом тогда жили на улице Тамбовская, в доме 78. Мамины родители оставались на даче. Дядя успел привезти бабушку к нам, вернулся – а там уже немцы. Дедушку убили.
Папа сразу же ушёл воевать, он был моряк. Помню, как форму надел, а я его не узнала. Пришёл в бескозырке, в тельняшке. Такой красивый! Маме крикнула: «Тебя какой-то дяденька зовёт!» Он смеялся тогда, обнимал нас. После этого я его больше не видела.
Потом заболела бабушка. У неё была водянка, становилось всё хуже.
Папа сразу же ушёл воевать, он был моряк. Помню, как форму надел, а я его не узнала. Пришёл в бескозырке, в тельняшке. Такой красивый! Маме крикнула: «Тебя какой-то дяденька зовёт!» Он смеялся тогда, обнимал нас. После этого я его больше не видела.
Потом заболела бабушка. У неё была водянка, становилось всё хуже.
Однажды бабушка сказала: «Дети, уходите, я буду умирать». Боялась нас испугать...
Мама тогда была на трудовом фронте, рыла траншеи вокруг Ленинграда. Ни садики, ни школы уже не работали. Мы с братом справлялись сами. Помню, объявят: «Воздушная тревога!» — и мы бежим в бомбоубежище.
Всё время хотелось есть. Как-то раз нарвали одуванчиков, чтобы смешать их с хлебом. Мол, так сытнее будет. Но одуванчики оказались горькими, и мы пожалели… Но это ещё что. Ребята картошку садили на обводном канале. Шелуху закапывали в землю, чтобы проросла. И тут напали крысы, целое полчище! Пришлось бросить все «семена» и бежать.
Мы занавешивали окна, чтобы немцы не бомбили дома. Никогда не забуду эту темноту и холод. В Ленинграде все коммуникации разрушились после обстрелов. Отопления не было. Зимой пришлось сжечь всю мебель. Воды тоже не стало, за ней ездили на Неву.
Мой дядя как инженер связи всю войну работал в Ленинграде. У него разбомбили дом, погибла жена. Истощённый, он едва выживал сам. Рассказывал, что люди умирали прямо на улицах. Погибших складывали вместе, одного на другого, пока за ними не приходила машина.
Всё время хотелось есть. Как-то раз нарвали одуванчиков, чтобы смешать их с хлебом. Мол, так сытнее будет. Но одуванчики оказались горькими, и мы пожалели… Но это ещё что. Ребята картошку садили на обводном канале. Шелуху закапывали в землю, чтобы проросла. И тут напали крысы, целое полчище! Пришлось бросить все «семена» и бежать.
Мы занавешивали окна, чтобы немцы не бомбили дома. Никогда не забуду эту темноту и холод. В Ленинграде все коммуникации разрушились после обстрелов. Отопления не было. Зимой пришлось сжечь всю мебель. Воды тоже не стало, за ней ездили на Неву.
Мой дядя как инженер связи всю войну работал в Ленинграде. У него разбомбили дом, погибла жена. Истощённый, он едва выживал сам. Рассказывал, что люди умирали прямо на улицах. Погибших складывали вместе, одного на другого, пока за ними не приходила машина.
Это была груда человеческих тел.
Мой дядя оказался под ней.
Его сочли мёртвым.
Мой дядя оказался под ней.
Его сочли мёртвым.
«Я очнулся, шепчу прохожим: "Люди, я ещё живой! Помогите…"», — так он рассказывал. Его вытащили, дали ему полстакана отрубей и немного растительного масла. После этого он пришёл в себя. Эту историю я запомнила на всю жизнь. Мне тогда подумалось — он же как наш Ленинград. Фашисты записали его в покойники, а он выстоял, несмотря на голод и бомбёжки.
Нас с мамой и братом эвакуировали в августе 1942 года. Мы долго не могли выехать с вокзала. Только двинемся — так обстрел, немцы. Помню, что было страшно. Кое-как выбрались, переправились по Ладожскому озеру и сели в вагоны. Это были теплушки, без сидений. Ехали долго, а впереди была неизвестность.
Нас привезли в посёлок Барзас. Маму взяли председателем сельсовета в Подъяково, и выделили нам казённый дом. Помню, как она получила похоронку на отца — именно она развозила их жителям всех окрестных деревень. Больше она замуж не вышла.
Я окончила седьмой класс и с другими ребятами поехала в старшую школу - в Кемерово. Но к набору мы опоздали. Поэтому устроились на завод «Прогресс». В 16 лет я уже стояла у станка. Вся моя жизнь прошла на этом предприятии — 42 года без перерыва. Была мастером, кладовщиком, бухгалтером… Здесь встретила мужа, нашла друзей. А брат мой закончил горное училище и стал шахтёром.
Дядя хотел, чтобы наша семья вернулась в Ленинград. Но мы так душой прикипели к Кузбассу, что остались. Здесь выросли мои двое детей и четверо внуков. Сейчас я нянчу правнука. Когда-нибудь я покажу ему город, в котором появилась на свет…
Нас с мамой и братом эвакуировали в августе 1942 года. Мы долго не могли выехать с вокзала. Только двинемся — так обстрел, немцы. Помню, что было страшно. Кое-как выбрались, переправились по Ладожскому озеру и сели в вагоны. Это были теплушки, без сидений. Ехали долго, а впереди была неизвестность.
Нас привезли в посёлок Барзас. Маму взяли председателем сельсовета в Подъяково, и выделили нам казённый дом. Помню, как она получила похоронку на отца — именно она развозила их жителям всех окрестных деревень. Больше она замуж не вышла.
Я окончила седьмой класс и с другими ребятами поехала в старшую школу - в Кемерово. Но к набору мы опоздали. Поэтому устроились на завод «Прогресс». В 16 лет я уже стояла у станка. Вся моя жизнь прошла на этом предприятии — 42 года без перерыва. Была мастером, кладовщиком, бухгалтером… Здесь встретила мужа, нашла друзей. А брат мой закончил горное училище и стал шахтёром.
Дядя хотел, чтобы наша семья вернулась в Ленинград. Но мы так душой прикипели к Кузбассу, что остались. Здесь выросли мои двое детей и четверо внуков. Сейчас я нянчу правнука. Когда-нибудь я покажу ему город, в котором появилась на свет…
Валентина Николаевна Горячева
Блокаду я помню урывками, как кошмарный сон. Сначала умерла бабушка. Потом не стало мамы. Отец в это время воевал на фронте. В квартире на Литейном в три года я осталась совсем одна.
Родная тетя нашла меня и сдала в детприёмник. Туда отводили всех ленинградских сирот. Каждый выживал по-своему. Она посчитала, что не поднимет меня — свой ребёнок был на руках.
Уже на следующий день всех детдомовцев отправляли в Сибирь. В августе 1942-го нас везли через Неву, а сверху немецкие самолёты бомбили. Посудины лавировали, дети кричали, грохот… Этот ужас врезался в память на всю жизнь.
В Кузбассе я попала в детский дом «Бороушка» в деревне Боровое — это нынешняя Бутовка. Там школа была, потом учеников в другую перевели, а блокадникам отдали здание. Никакого обеспечения не было — война.
Нас спасли люди. Деревенские давали картошку, капусту, молоко, чтобы накормить детей. А ведь у самих часто было последнее! Потом уже и государство стало помогать.
Родная тетя нашла меня и сдала в детприёмник. Туда отводили всех ленинградских сирот. Каждый выживал по-своему. Она посчитала, что не поднимет меня — свой ребёнок был на руках.
Уже на следующий день всех детдомовцев отправляли в Сибирь. В августе 1942-го нас везли через Неву, а сверху немецкие самолёты бомбили. Посудины лавировали, дети кричали, грохот… Этот ужас врезался в память на всю жизнь.
В Кузбассе я попала в детский дом «Бороушка» в деревне Боровое — это нынешняя Бутовка. Там школа была, потом учеников в другую перевели, а блокадникам отдали здание. Никакого обеспечения не было — война.
Нас спасли люди. Деревенские давали картошку, капусту, молоко, чтобы накормить детей. А ведь у самих часто было последнее! Потом уже и государство стало помогать.
К нашей деревне близко подходили волки.
Они воют, а мы все — в рёв. Нам казалось, что это опять воздушная тревога.
Они воют, а мы все — в рёв. Нам казалось, что это опять воздушная тревога.
Через два года меня взяли в семью шахтёра. Будущие мои родители спорили, кого выбрать — мальчика или девочку. А учительница наша им сказала: «Возьмите Валю. Она маленькая, но хозяйственная. Но вы не пугайтесь, когда я её приведу». Мама увидев меня, всё равно содрогнулась. Такой вид был у нас, у блокадных детей…
Сибирские мама и папа меня любили. Отец, Николай Корнилович, работал на шахте «Северная». Горнякам даже в войну давали усиленное питание — помимо пайка там была сметана. Папа её не ел, а приносил мне. Когда он возвращался со смены, я его всегда встречала. Бежишь к нему, порой все коленки собьёшь, а он на руки подхватит и несёт домой…
Через четыре месяца папа Коля погиб в шахте. Что мы тогда пережили! Мама ещё не оформила усыновление. Они были не расписаны, поэтому вдовой её не признали. Жить было не на что, мама сильно заболела, еле оправилась.
Сибирские мама и папа меня любили. Отец, Николай Корнилович, работал на шахте «Северная». Горнякам даже в войну давали усиленное питание — помимо пайка там была сметана. Папа её не ел, а приносил мне. Когда он возвращался со смены, я его всегда встречала. Бежишь к нему, порой все коленки собьёшь, а он на руки подхватит и несёт домой…
Через четыре месяца папа Коля погиб в шахте. Что мы тогда пережили! Мама ещё не оформила усыновление. Они были не расписаны, поэтому вдовой её не признали. Жить было не на что, мама сильно заболела, еле оправилась.
Родственники писали:
«Сдай ребёнка, откуда взяла, и приезжай».
«Сдай ребёнка, откуда взяла, и приезжай».
Но она не послушала.В 1946 году разрешили усыновлять детей, осиротевших в войну, и мама оформила документы. Хотя мы уже и так были родными.
Через 20 лет меня нашёл родной отец. Он ведь не знал, что я в детдоме. Как ушёл в 1940-м на финскую, так и воевал — прошёл через весь Союз и восстанавливал Австрию. В Ленинград вернулся в 1946 году. Жена его к тому времени умерла, меня увезли в Сибирь, в доме поселились чужие люди.
Найти меня было сложно, отцу это не удавалось. Из моей биографии в детдоме осталось только имя. Но в 1967 году, в канун пятидесятилетия Советской власти общество Красного креста обнародовало картотеку людей, вывезенных из Ленинграда. Даже по радио передавали, как семьи воссоединялись. И он возобновил поиски.
В 1967-м я уже вышла замуж, растила дочку и заочно оканчивала институт. Помню, прихожу домой – а мама вся в слезах. Мы ведь с ней ни разу не говорили о моём прошлом. Никогда она не упоминала, что удочерила меня, хотя я знала это. А тут повестка: «Просьба явится в милицию по поводу розыска вашего отца…»
Через 20 лет меня нашёл родной отец. Он ведь не знал, что я в детдоме. Как ушёл в 1940-м на финскую, так и воевал — прошёл через весь Союз и восстанавливал Австрию. В Ленинград вернулся в 1946 году. Жена его к тому времени умерла, меня увезли в Сибирь, в доме поселились чужие люди.
Найти меня было сложно, отцу это не удавалось. Из моей биографии в детдоме осталось только имя. Но в 1967 году, в канун пятидесятилетия Советской власти общество Красного креста обнародовало картотеку людей, вывезенных из Ленинграда. Даже по радио передавали, как семьи воссоединялись. И он возобновил поиски.
В 1967-м я уже вышла замуж, растила дочку и заочно оканчивала институт. Помню, прихожу домой – а мама вся в слезах. Мы ведь с ней ни разу не говорили о моём прошлом. Никогда она не упоминала, что удочерила меня, хотя я знала это. А тут повестка: «Просьба явится в милицию по поводу розыска вашего отца…»
6 ноября отец, Ефим Иванович, прилетел в Кемерово. Мы встречали его в аэропорту. Был жуткий мороз, меня трясло от холода и нервного напряжения. К самолёту долго не подавали трап. Когда папа вышел, то я сразу его узнала – не знаю, как. А он спешил ко мне, не перепутал, хотя с нами стояла сотрудница аэропорта. Значит, есть какие-то отцовские чувства…
За 10 дней, что он гостил, я его ни разу папой не назвала. В письмах писала, а вслух сказать не могла. Но я благодарна, что он меня нашел. Это добрый, редкий человек. К тому же, я узнала свою историю. Оказалось, что я на три года старше, чем меня записали в детдоме. Отец познакомил меня с родственниками. Моя тетя попросила у меня прощения за то, что отдала меня тогда. Я не держу на неё обиды.
Пока отец был жив, мы почти каждый год приезжали к нему в Ленинград. Он показал мне Литейный, где я росла, церковь, где меня крестили — так ничего я и не смогла вспомнить. Но это мой родной город, я полюбила его заново, показала своим детям и внукам. Именно здесь начиналась моя история. У меня ведь две семьи — сибирская и ленинградская. И обе они всегда будут жить в моём сердце.
За 10 дней, что он гостил, я его ни разу папой не назвала. В письмах писала, а вслух сказать не могла. Но я благодарна, что он меня нашел. Это добрый, редкий человек. К тому же, я узнала свою историю. Оказалось, что я на три года старше, чем меня записали в детдоме. Отец познакомил меня с родственниками. Моя тетя попросила у меня прощения за то, что отдала меня тогда. Я не держу на неё обиды.
Пока отец был жив, мы почти каждый год приезжали к нему в Ленинград. Он показал мне Литейный, где я росла, церковь, где меня крестили — так ничего я и не смогла вспомнить. Но это мой родной город, я полюбила его заново, показала своим детям и внукам. Именно здесь начиналась моя история. У меня ведь две семьи — сибирская и ленинградская. И обе они всегда будут жить в моём сердце.
Лидия Фёдоровна Протасеня
Мы жили на купеческой окраине Ленинграда. Мои бабушка и дедушка были купцами первой гильдии, торговали хлебом. После революции они отдали властям всё, что имели. За это им оставили большой деревянный дом. Там я и росла вместе с мамой и папой, дядей и тётей, бабушкой и двоюродным братом.
Немцы наступали, ожидались бомбёжки. Из Ленинграда вывозили всех школьников, чтобы было меньше жертв. Весь наш класс отправили в пригород. Но мы там прожили недолго. Стало опасно. Враг подходил ближе – занимая деревню, фашисты убивали жителей. Родители поспешно забирали нас оттуда.
Мы с мамой добирались домой пешком, как вдруг увидели в небе немецкий самолёт. Светло, спрятаться негде... А он не стрелял. Видно, развлечься хотел или патронов не было. Немец пикировал и снова поднимался вверх. Мама прижала меня к земле. Казалось, тогда целая вечность прошла.
Отца забрали на фронт. Он защищал Ленинград на переднем крае. В бою был ранен, но быстро встал на ноги. После госпиталя передал маме: «Уезжаю на передовую, приходите с Лидочкой попрощаться». Эшелоны собирали на Финляндском вокзале. Помню, папа подарил мне на память брошку из яшмы. Успел ведь купить гостинец, хотел порадовать… Тогда мы виделись в последний раз.
Немцы наступали, ожидались бомбёжки. Из Ленинграда вывозили всех школьников, чтобы было меньше жертв. Весь наш класс отправили в пригород. Но мы там прожили недолго. Стало опасно. Враг подходил ближе – занимая деревню, фашисты убивали жителей. Родители поспешно забирали нас оттуда.
Мы с мамой добирались домой пешком, как вдруг увидели в небе немецкий самолёт. Светло, спрятаться негде... А он не стрелял. Видно, развлечься хотел или патронов не было. Немец пикировал и снова поднимался вверх. Мама прижала меня к земле. Казалось, тогда целая вечность прошла.
Отца забрали на фронт. Он защищал Ленинград на переднем крае. В бою был ранен, но быстро встал на ноги. После госпиталя передал маме: «Уезжаю на передовую, приходите с Лидочкой попрощаться». Эшелоны собирали на Финляндском вокзале. Помню, папа подарил мне на память брошку из яшмы. Успел ведь купить гостинец, хотел порадовать… Тогда мы виделись в последний раз.
Ночью фашисты разбомбили
солдатские эшелоны.
Мой папа пропал без вести.
солдатские эшелоны.
Мой папа пропал без вести.
В Ленинграде начался голод. Мы ведь не знали сначала, что такое блокада — питались как привыкли, запасов никто не делал. Но у бабушки было святое отношение к хлебу. Даже крошечку нельзя было обронить на пол. Нас наказывали за это. Если корочка оставалась, её сушили и складывали — коровам в деревне. У нас был мешок сухарей, который спас в голод.
Сухарики мы с братом заливали кипятком и ели понемногу. Взрослым приходилось труднее. Мама и тетя работали сутками: днём на заводе, а ночью в госпитале. Раненых было много. Приходили без сил, а еду отдавали нам, всю, какую могли.
Помню, у нас котёнок был. Мы вырыли землянку в нашем сарае с дровами. Как тревога — прячемся туда. А Васька в печку прыгал, у него там было своё бомбоубежище. Умный был, мы его любили. А потом он куда-то пропал. Спрашиваем: «Где Васька?» А бабушка говорит: «Знаете, он по своей маме соскучился, не ждите его…» До меня только сейчас стало доходить, что взрослые Ваську сварили, чтобы нас накормить. Страшно! И ведь пощадили детей – не сказали правду.
Сухарики мы с братом заливали кипятком и ели понемногу. Взрослым приходилось труднее. Мама и тетя работали сутками: днём на заводе, а ночью в госпитале. Раненых было много. Приходили без сил, а еду отдавали нам, всю, какую могли.
Помню, у нас котёнок был. Мы вырыли землянку в нашем сарае с дровами. Как тревога — прячемся туда. А Васька в печку прыгал, у него там было своё бомбоубежище. Умный был, мы его любили. А потом он куда-то пропал. Спрашиваем: «Где Васька?» А бабушка говорит: «Знаете, он по своей маме соскучился, не ждите его…» До меня только сейчас стало доходить, что взрослые Ваську сварили, чтобы нас накормить. Страшно! И ведь пощадили детей – не сказали правду.
Погибла моя тётя. И не от бомбёжки, голода или болезни. У многих в блокаду был белый понос — организм не получал ничего. Чтобы от него избавиться, мы принимали слабый раствор марганцовки. Тётя хотела скорее поправиться и выпила крепкий. Она сожгла всю слизистую и умерла через сутки. Я помню, как это было страшно…
Тогда мёртвых не хоронили. Зашивали в простыню и выносили во двор. Машина утром едет и забирает тела, потом их укладывают в траншею. Бабушка этого допустить не могла: «Чтобы моя дочь, да в общую могилу? Не бывать этому». Чтобы сделать гроб и похоронить человека на кладбище, нужно было полтора килограмма хлеба. А где его взять?
У нас была тётина хлебная карточка. Мы получали её хлеб и не ели его, хотя голодали.
Тогда мёртвых не хоронили. Зашивали в простыню и выносили во двор. Машина утром едет и забирает тела, потом их укладывают в траншею. Бабушка этого допустить не могла: «Чтобы моя дочь, да в общую могилу? Не бывать этому». Чтобы сделать гроб и похоронить человека на кладбище, нужно было полтора килограмма хлеба. А где его взять?
У нас была тётина хлебная карточка. Мы получали её хлеб и не ели его, хотя голодали.
Две недели мы жили
в одном доме с покойником,
чтобы собрать на гроб.
в одном доме с покойником,
чтобы собрать на гроб.
Тетя лежала в соседней комнате. Я немного боялась, потому что была ребёнком — старалась не ходить по дому одна в темноте.
Мама стала опекуном моего брата. В августе 1942 года мы получили приказ об эвакуации за 24 часа. Всех женщин с двумя детьми отправляли на большую землю. Месяц почти мы добирались в эшелонах до села Камышино в Ленинск-Кузнецком районе. Так я попала в Сибирь.
Мы поселились в доме учителя. Жили вместе с его матерью и сыном. Это были добрые, хлебосольные люди. Всё у нас было общим, мы не чувствовали себя в их семье чужими. Я была ребёнком, выросшим на асфальте, многое в деревенской жизни не понимала, но ребятишки меня всему учили.
Мама стала опекуном моего брата. В августе 1942 года мы получили приказ об эвакуации за 24 часа. Всех женщин с двумя детьми отправляли на большую землю. Месяц почти мы добирались в эшелонах до села Камышино в Ленинск-Кузнецком районе. Так я попала в Сибирь.
Мы поселились в доме учителя. Жили вместе с его матерью и сыном. Это были добрые, хлебосольные люди. Всё у нас было общим, мы не чувствовали себя в их семье чужими. Я была ребёнком, выросшим на асфальте, многое в деревенской жизни не понимала, но ребятишки меня всему учили.
Мне вернули детство,
потерянное в блокаду.
потерянное в блокаду.
Ещё я перестала болеть, хоть и бегала часто босиком, и сразу выросла. И природа, и люди хорошо принимали нас.
В 1944-м мы вернулись в Ленинград. Бабушка к тому времени умерла, а наш дом разобрали на дрова. Но нам дали комнату. Там мы прожили до 1957 года, в родном городе я окончила институт и стала химиком-пороховиком. Когда началось распределение, я выбрала Кузбасс, потому что уже была сибирячкой.
Потом был завод «Прогресс», Химкомбинат, химический факультет КемГУ, где я преподавала… В Кемерове у меня была счастливая, интересная жизнь. Я вышла замуж, родила сына, у меня уже выросли внуки.
Меня больше не тянет в Ленинград. Не хочу возвращаться на пепелище. Купеческих домов больше нет, наш двор застроили, родные мои уже умерли. Осталось только Большеохтинское кладбище, где я могу поклониться их памяти.
В 1944-м мы вернулись в Ленинград. Бабушка к тому времени умерла, а наш дом разобрали на дрова. Но нам дали комнату. Там мы прожили до 1957 года, в родном городе я окончила институт и стала химиком-пороховиком. Когда началось распределение, я выбрала Кузбасс, потому что уже была сибирячкой.
Потом был завод «Прогресс», Химкомбинат, химический факультет КемГУ, где я преподавала… В Кемерове у меня была счастливая, интересная жизнь. Я вышла замуж, родила сына, у меня уже выросли внуки.
Меня больше не тянет в Ленинград. Не хочу возвращаться на пепелище. Купеческих домов больше нет, наш двор застроили, родные мои уже умерли. Осталось только Большеохтинское кладбище, где я могу поклониться их памяти.
Валентина Васильевна Багрова
Мой папа был рабочим Ижорского завода, а мама — домохозяйкой. Наш дом был через дорогу от проходной, рукой подать. Когда началась война, мне было пять лет, а сестре Тамаре — три года. Папу сразу забрали в армию. Он охранял наш завод как красноармеец вместе с ополчением. Немцы были в четырёх километрах от нас. Но ближе за всю блокаду не подошли — ленинградцы сражались с ними.
Мама ушла на трудовой фронт. Она рассказывала, как целыми днями рыла траншеи вокруг города. Это была защита: танк не пройдёт, орудие тоже… Люди поэтому себя не жалели. Работать было трудно. У нас ведь пески, болота. Откидаешь — а земля снова скатывается вниз.
Родителей мы видели редко. Они вечером приходили, чтобы покормить нас. Когда могли. Мы постоянно были одни. Немцы целыми днями бомбили завод.
Мама ушла на трудовой фронт. Она рассказывала, как целыми днями рыла траншеи вокруг города. Это была защита: танк не пройдёт, орудие тоже… Люди поэтому себя не жалели. Работать было трудно. У нас ведь пески, болота. Откидаешь — а земля снова скатывается вниз.
Родителей мы видели редко. Они вечером приходили, чтобы покормить нас. Когда могли. Мы постоянно были одни. Немцы целыми днями бомбили завод.
Снаряды пролетали мимо нашего дома.
Мы слушали их грохот и вой.
Мы слушали их грохот и вой.
Зимой дом выстывал. Мама и папа не успевали топить печку. Мы с сестрой лежали в постели с утра до вечера и пытались согреть друг друга. Надевали на себя всё, что было. И всё время хотели есть. Этот голод не забывается.
Наш дядя работал поваром на заводе. Однажды он сделал котлетки из убитой лошади, ими накормили рабочих. Удалось ему и для нас две принести. Мы маленькие были, но понимали: родители тоже голодные. Поэтому решили – не станем гостинец есть, маме с папой оставим. А так хотелось! И вот потом сестра говорит: «Давай отломим крошечку, попробуем». Съели по кусочку, потом ещё… Всё-таки не вытерпели мы.
Когда бомбёжки участились, папа и дядя вырыли землянку для всей нашей родни. Мы все там прятались — тёти, бабушка с дедушкой, мы… Первым в ту страшную зиму умер дедушка. Он угасал на наших глазах. Помню, как дочери его пришли с новостью:
Наш дядя работал поваром на заводе. Однажды он сделал котлетки из убитой лошади, ими накормили рабочих. Удалось ему и для нас две принести. Мы маленькие были, но понимали: родители тоже голодные. Поэтому решили – не станем гостинец есть, маме с папой оставим. А так хотелось! И вот потом сестра говорит: «Давай отломим крошечку, попробуем». Съели по кусочку, потом ещё… Всё-таки не вытерпели мы.
Когда бомбёжки участились, папа и дядя вырыли землянку для всей нашей родни. Мы все там прятались — тёти, бабушка с дедушкой, мы… Первым в ту страшную зиму умер дедушка. Он угасал на наших глазах. Помню, как дочери его пришли с новостью:
— Папа, нам к Новому году
прибавляют хлеба! Держись, будет легче…
прибавляют хлеба! Держись, будет легче…
Но его всё равно не стало. Потом к весне умерла бабушка. Тетя попала под обстрел вместе с моим двоюродным братом.
Мой папа погиб в 1943 году во время прорыва блокады. Он участвовал в боях на юге Ленинграда, пытался отогнать немцем от Ижорского завода. Я была на братской могиле, в которой он лежит. Там похоронено 10 000 солдат.
В августе 1942 года нас вывозили из Ленинграда. Дядя взял машину и повёз нас из Колпино до Ладоги. Путь этот был страшный. Нас бомбили. На дороге лежали тела погибших. Их некому было убрать, потому что шёл нескончаемый обстрел…
Мы еле прорвались. В эшелонах мы ехали в Сибирь около месяца. Люди умирали по дороге. Из-за бомбежки, голода и даже пищи. Нас пытались подкармливать местные жители на стоянках. Ленинградцы ели вволю и погибали — никто же не знал, что нельзя сразу много.
Мой папа погиб в 1943 году во время прорыва блокады. Он участвовал в боях на юге Ленинграда, пытался отогнать немцем от Ижорского завода. Я была на братской могиле, в которой он лежит. Там похоронено 10 000 солдат.
В августе 1942 года нас вывозили из Ленинграда. Дядя взял машину и повёз нас из Колпино до Ладоги. Путь этот был страшный. Нас бомбили. На дороге лежали тела погибших. Их некому было убрать, потому что шёл нескончаемый обстрел…
Мы еле прорвались. В эшелонах мы ехали в Сибирь около месяца. Люди умирали по дороге. Из-за бомбежки, голода и даже пищи. Нас пытались подкармливать местные жители на стоянках. Ленинградцы ели вволю и погибали — никто же не знал, что нельзя сразу много.
Мы оказались в Сталинске, сейчас это Новокузнецк. Оттуда вместе с мамой и двумя тётями уехали в колхоз «Большевик». Он был недалеко от Абагура, мы даже видели оттуда заводские трубы. Помню, как в первые дни мы ночевали на сцене местного клуба. Потом переехали в семьи колхозников. Не помню почти, с кем и как мы жили… Мы уже не голодали – у нас была картошка, молоко, яйца. Люди для нас ничего не жалели.
В 1944 году мы вернулись в Ленинград, получили комнату. Но вскоре мама заболела и умерла. Родственники устроили нас в детский дом. Я провела в нём пять лет, а сестра — три года. Я окончила 10 классов и поступила в пединститут им. Герцена на физико-математический факультет.
Я мечтала, что после учёбы вернусь в свой колхоз. Поэтому по распределению поехала в Кемеровскую область. Меня направили на работу в Анжеро-Судженск, я преподавала математику и физику. У меня даже учился знаменитый футболист Виктор Раздаев.
Свой дом и семью я обрела именно в Сибири. Здесь я вышла замуж, у меня появились дети, любимое дело. Сейчас я возглавляю городское общество жителей блокадного Ленинграда и каждый год приезжаю в мой родной город — встречаюсь с родными и близкими.
В 1944 году мы вернулись в Ленинград, получили комнату. Но вскоре мама заболела и умерла. Родственники устроили нас в детский дом. Я провела в нём пять лет, а сестра — три года. Я окончила 10 классов и поступила в пединститут им. Герцена на физико-математический факультет.
Я мечтала, что после учёбы вернусь в свой колхоз. Поэтому по распределению поехала в Кемеровскую область. Меня направили на работу в Анжеро-Судженск, я преподавала математику и физику. У меня даже учился знаменитый футболист Виктор Раздаев.
Свой дом и семью я обрела именно в Сибири. Здесь я вышла замуж, у меня появились дети, любимое дело. Сейчас я возглавляю городское общество жителей блокадного Ленинграда и каждый год приезжаю в мой родной город — встречаюсь с родными и близкими.
Эдуард Матвеевич Адамянцев
Летом 1941 года мне было 13 лет. Я отдыхал в пионерском лагере, в последний раз в своей жизни. Приехал туда вожатым и очень этим гордился. Там мы и узнали о войне. Всех ребят со станции Северская нас доставили в Демьянск, а потом отправили в Киров. Увозили подальше от немцев. Но мы хотели вернуться домой во чтобы то ни стало.
С мальчишками мы доехали до станции Буй, а дальше – до Ленинграда. Ехали зайцем, билет было купить нельзя. Наш поезд бомбили. Мы вернулись к родным только в середине августа — измученные, голодные.
Моего отца, ветерана Первой мировой войны и рабочего Кировского завода, призвали в народное ополчение. Мне нужно было помогать маме, ведь моему младшему брату только исполнилось шесть лет. В сентябре мама родила ещё одного малыша. Но он прожил только несколько месяцев.
Отец был ранен, его положили в госпиталь на Васильевском острове. 30 декабря его выписали — врачи уже помочь не могли. Мы с мамой отвезли его домой на санках. Мы надеялись, что дома ему станет лучше. Но в канун Нового года он умер.
С мальчишками мы доехали до станции Буй, а дальше – до Ленинграда. Ехали зайцем, билет было купить нельзя. Наш поезд бомбили. Мы вернулись к родным только в середине августа — измученные, голодные.
Моего отца, ветерана Первой мировой войны и рабочего Кировского завода, призвали в народное ополчение. Мне нужно было помогать маме, ведь моему младшему брату только исполнилось шесть лет. В сентябре мама родила ещё одного малыша. Но он прожил только несколько месяцев.
Отец был ранен, его положили в госпиталь на Васильевском острове. 30 декабря его выписали — врачи уже помочь не могли. Мы с мамой отвезли его домой на санках. Мы надеялись, что дома ему станет лучше. Но в канун Нового года он умер.
В марте 1942 года я поступил в железнодорожное училище. Мы работали на вагоностроительном заводе, я получил специальность токаря. Теперь я мог помогать матери. Но в августе её вместе с братом отправили в эвакуацию, а я остался в Ленинграде.
Потом меня перевели в радиошколу. В 1943 году я стал радистом при штабе противовоздушной обороны. Отслужил только год — по ранению меня эвакуировали в Сталинск, в госпиталь. После курса лечения я попал в Кемерово, на радиоузел. По возрасту я не подлежал призыву, хотя на тот момент уже получил три ранения. Я работал в бараке на Тобольской – это нынешняя улица Рукавишникова. Сейчас на этой улице я и живу.
Мне удалось разыскать свою семью. Двоюродный брат рассказал, что мама находится в деревне Перехляй Крапивинского района. Мы были совсем рядом! В мае 1945 года я оформил отпуск на десять дней, получил две буханки хлеба и пошёл пешком в Крапивино.
Мой путь занял почти два дня. В деревню я добрался 8 мая и наконец отыскал мать и брата.
Потом меня перевели в радиошколу. В 1943 году я стал радистом при штабе противовоздушной обороны. Отслужил только год — по ранению меня эвакуировали в Сталинск, в госпиталь. После курса лечения я попал в Кемерово, на радиоузел. По возрасту я не подлежал призыву, хотя на тот момент уже получил три ранения. Я работал в бараке на Тобольской – это нынешняя улица Рукавишникова. Сейчас на этой улице я и живу.
Мне удалось разыскать свою семью. Двоюродный брат рассказал, что мама находится в деревне Перехляй Крапивинского района. Мы были совсем рядом! В мае 1945 года я оформил отпуск на десять дней, получил две буханки хлеба и пошёл пешком в Крапивино.
Мой путь занял почти два дня. В деревню я добрался 8 мая и наконец отыскал мать и брата.
На следующий день мы вместе
радовались нашей Победе!
радовались нашей Победе!
Когда война кончилась, я поступил в Кемеровский химико-механический техникум, а потом пошёл работать. Сначала был «Химпром», потом городская ГАИ. Перед выходом на пенсию я вернулся на производство и проработал там до закрытия завода.
В Кемерове прошла большая часть моей жизни, но я всегда помнил о Ленинграде. Когда в 1991 году учредили всероссийскую (а затем и международную) общественную организацию «Жители блокадного Ленинграда», я возглавил её местное отделение и отработал там 18 лет. Сейчас ею руководит Валентина Васильевна Багрова, моя супруга.
Сегодня в Кемерове живёт 81 блокадник, а всего в Кузбассе — 264. Идут годы, наши товарищи уходят. Но мы заботимся друг о друге. Храним память о тех, кого уже нет с нами. И о трагедии, которую мы пережили вместе с Ленинградом.
В Кемерове прошла большая часть моей жизни, но я всегда помнил о Ленинграде. Когда в 1991 году учредили всероссийскую (а затем и международную) общественную организацию «Жители блокадного Ленинграда», я возглавил её местное отделение и отработал там 18 лет. Сейчас ею руководит Валентина Васильевна Багрова, моя супруга.
Сегодня в Кемерове живёт 81 блокадник, а всего в Кузбассе — 264. Идут годы, наши товарищи уходят. Но мы заботимся друг о друге. Храним память о тех, кого уже нет с нами. И о трагедии, которую мы пережили вместе с Ленинградом.
Текст
Дарья Кельн
Фотографии
Александр Патрин
