Ключевой метафорой книги кемеровского поэта Дмитрия Мурзина «Клиническая жизнь» вполне могут стать несколько стихотворений из цикла «Рыбный день». Этому есть и логическое объяснение: в журналистском обиходе часто используется словечко «рыба» – в значении, не имеющем отношения к обитателям водных глубин. «Рыба» – это речевая заготовка «на случай», этакий словесно «направляющий» текст.
А ведь и впрямь, чего сегодня ни коснись в журналистике, в литературе, в жизни, – приходится констатировать: длится и длится никем не объявленный, но утомляющий до полного отвращения «рыбный день». Пространство загромождено ярлыками, моделями и схемами, и ужас в том, что к реальности они не имеют ни малейшего отношения: за ними – либо фантомы, либо, по выражению уральской поэтессы Евгении Извариной, зияющие «амбразуры безобразия». Чувствование и переживание в этой ситуации немы и беспомощны – соответствовать реальности нечем. Острее всего это чувствуют именно поэты.
Место смысла – «средства связи» для всего сущего в этом мире – занимает информация – разрозненная, неструктурированная, зато в огромных количествах. С сугубой серьёзностью «рыбного дня» (и даже с его постоянной претензией на некий пафос!) можно попробовать справиться, пожалуй, только иронией, а более всего – самоиронией, отстранением от слов, речевых форм, сюжетов – возвращением к себе, к первопереживанию и первотексту. В идеале поэзия-то и являет собой родники первичного смысла, она была и остаётся доказательством истинности бытия и спасением языка. В идеале – да, но сегодня – всё меньше и меньше. Поэтому каждая новая книга воспринимается с надеждой…
Поэтический сборник Дмитрия Мурзина и назван, и оформлен иронично – в виде медицинской карты с анамнезом «Клиническая жизнь» и (точным, кстати) диагнозом «стихи» (правда, остались не заполненными обозначенные на обложке «медкарты» строки «возраст», «вес» и «рост» – в регистратуре, видимо, поленились). «Клиническая жизнь» наполнена самоиронией, но, по счастью, это не кислотная среда высмеивания и перевирания, а живой порыв и прорыв (зачастую парадоксальный) за пределы «рыбного дня» – нашего «сейчас», в котором для любого поворота сюжета, чувства, размышления уже есть заготовка – клише – приговор.
Поэт буквально материализует метафору, усугубляя ужас вполне бытовой, привычной уже трагедии:
Рыба-отец встретил рыбу-коньяк
И страшную рыбу-Агдам.
И всё поплыло наперекосяк,
Как рыба-трам-тарарам…
Это события внешнего мира, но и во внутреннем тоже густое «зарыбление»:
…Усну и думаю: не проснусь.
Вот он, жизни итог.
А снится только рыба-союз,
Только рыба-предлог.
Снятся одни только рыбы-вот,
Рыбы-и, рыбы-но…
У поэта в борьбе с «рыбами» есть оружие: метафора. Метафорой Дмитрий Мурзин владеет свободно. Это ощущается уже в названии, метаметафоре книги: герменевтическое мерцание его отражает множество смыслов, но главное – если клинической смертью называют отсутствие видимых признаков жизни при сохранении внутренних процессов (и как следствие возможность мгновенного «оживления»), то «клиническая жизнь» по логике антонимии – сохранение видимости жизни при полном отсутствии таковой по сути. И это практически беспощадный диагноз, поставленный «рыбе-сейчас».
Метафора названия вполне соотносится с мироощущением, заявленным уже в первом стихотворении:
Вяло сигарету разминаю.
Не курю. И не прошу огня.
Будто бы не знал, но вспоминаю
Тех, кто жил на свете до меня…
…Даже помолиться не умею
За безвестных пращуров моих…
Но постоянно проступает в поэтической ткани и иная сила:
Что тебе мир, валяющийся у ног,
Будто не ты, а мир беспробудно пьян.
«Есть ещё Океан!» – говорящий Блок.
«Есть ещё Блок!» – отвечающий Океан.
…Каждый забился в свой отдельный мирок,
Напоминающий пластиковый стакан.
В мире, почти забывшем, что есть ещё Блок.
В мире, почти забывшем, ЧТО есть Океан.
(Блоковская фраза «Есть ещё океан!» была реакцией, как мы помним, на гибель «Титаника»…)
В этих координатах и осмысливается мир, неутихающая война реальности с литературностью. В сущности, поэт прав: поэзия не есть литература, но прежде всего первосостояние, достоверный смысл, оправдание бытия. И чтобы мы ощущали себя подлинно живыми, этот смысл должен постоянно подтверждаться, обновляться, иначе очень быстро поэзия становится литературой, а литература – литературщиной.
Тема литературности иронично заявлена уже буквально во втором стихотворении: «Лирическому герою не хватает лиричности», и дальше она сквозным образом идёт через книгу, опираясь на литературные аллюзии: переосмысением известных сюжетов (как, например, краткая поэтическая «Версия» всенародно любимого фильма «С лёгким паром»), упоминанием имён поэтов и намёками на их узнаваемые метфоры... Есть коллизия «За пятнадцать минут до начала сюжета» и коллизия «Поздно, автор, слишком поздно // Завертелся твой сюжет…» Пожалуй, только стихи о любви в большинстве своём пишутся «с чистого листа», но и там ощущение трагического разлада сквозит постоянно, и это не разлад между влюблёнными, но прежде всего разлад человека с самим собой, а потом трещина идёт и дальше…
Поэт постоянно даёт понять, что «играет» он, если можно так выразиться, на «рыбном поле», и сражается, в общем-то, «рыбьим оружием», но только вот игра у него своя: добраться до живого чувства зачастую не благодаря словам, а сквозь них, иногда даже вопреки им, и ощутить ту самую подлинность, которая заведомо отрицается уже в названии книги.
Возьми меня в ночной абонемент,
Возьми меня в дозор, в разведку, в драку,
Возьми на мушку, выбери момент,
Убей как друга или как собаку…
Более всего прорывов там, где звучит тема родины – времени и общей большой нашей беды. И снова, снова все социальные коллизии упираются в разлад человека с самим собой, а в конечном итоге – в язык, речь как материализацию воли:
Врач пишет о живом на мёртвом языке.
Как выживет больной, когда язык накрылся…
Беда как раз и есть утрата ощущения подлинности существования на этой земле, под этим небом, на просторе этой истории, в отведённом нам веке… Страшное признание – но сегодня уже его вряд ли можно назвать новым и неожиданным:
Только война расставит всё на места,
Только война, и только враг у ворот.
Только странная надпись на пол-листа:
«Офис закрыт. Офис ушёл на фронт».
Об этом думают многие, и, примеряя минувшую войну и Победу к своей судьбе, беспощадно понимают, насколько мы изменились:
Ни стишком, ни романом, ни повестью
Не изжить, не сказать напрямик
Эту мелочность, сделочки с совестью,
Будто совесть моя – ростовщик.
Наслаждаюсь минутной победою,
Сам себе, сам себе говорю:
Я ведь ведаю, ведаю, ведаю,
Я ведь ведаю, что я творю.
Понимание собственной внутренней неправоты той ипостаси лирического героя, которая более всего отражает самого автора, и ощущение неотвратимости исторического возмездия – пожалуй, один из центральных моментов книги. И этот герой – наш современник, образ одновременно обобщённый, типизированный (ироничным отстранением) – и реализованный прямым «я», «мне», «мой»…
Но «рыбный день» продолжается – и «рыба-сейчас» на страницах встречается с другой рыбой – это где-то в Сибири, в зимней застывшей реке, на которую боятся выходить рыбаки, буравит лёд «рыба-шахтёр»… Социальная ли здесь аллегория, фельетонно-сатирический ли подтекст – но он удачен как художественное решение, сцепка всего сюжета разнонаправленной, в общем-то, книги. «Рыба-шахтёр» воспринимается и как образ вечного русского упования на чудо:
У местных с неместными вышел спор,
Как есть, о природе вещей:
Зачем нужна эта рыба-шахтёр
И есть ли она вообще?
Спор утихает, но лёд звенит,
И пацаны твердят:
Мол, рыба-шахтёр найдет динамит,
И местные победят.
Говорить ли о том, что этот персонаж – одновременно и «рыба»? Да, видимо, так. Но я тоже считаю, что местные победят. Дело, однако, не в динамите – в поэтах.
