Фамилия Райкин ассоциируется с театром немногим меньше ста лет, а про «Сатирикон» слышали даже люди, далёкие от зрелищного искусства. Поэтому и то, и другое вызывает ажиотаж в культурной жизни Кемерова: в течение трёх дней Константин Райкин со своим театром гастролирует в Кузбассе. И если «Лекарь поневоле» по пьесе Мольера уже закончился, то моноспектакль мэтра «Константин Райкин. Своим голосом» начнётся только сегодня.
Художественный руководитель «Сатирикона» рассказал об отношении к современному искусству, зрительской «броне» и о том, почему России нужна «послушная малодумающая масса».
Про актуальность театра и претензии к власти
Театр – это элитарное искусство. Согласно мировой статистике, в любом городе, где есть театр, туда ходит не больше восьми процентов населения. Просто так устроена жизнь, так устроены люди. Как говорится, чтобы не разочаровываться, не надо очаровываться. И думать, что если это искусство настоящее, то его все оценят. Нет, не все. Можно гениально играть – и быть невостребованным и непонятым, можно иметь замечательный театр, куда никто не ходит. Это большой вопрос, как сделать так, чтобы театр посещали, чтобы хорошие спектакли пользовались спросом у публики.
Поскольку страна гигантская, нужны общие усилия. И усилия эти, с моей точки зрения, чрезвычайно недостаточны. Я испытываю эту недостаточность в работе с культурой всё время. Власть, мне кажется, недооценивает её значение. У меня имеется целый ряд серьёзных претензий к тому, как занимается культурой нынешняя власть. Поэтому театральное дело находится в сложном положении в нашей стране, и мы это чувствуем конкретно на себе.
По этой же причине, когда к нам ходят, когда есть какой-то отклик, успех, мы это ценим. Это наша работа, наша жизнь. Я говорю без ложных высоких слов, но театр – единственное, чем я хочу заниматься, это смысл моей жизни. Я ничего другого не только не умею, но и не хочу уметь. Я ничего лучше не знаю.
Но в России театр очень зависит от государства. Это же у нас появился репертуарный театр, театр-дом, некое духовное гнездо, где создаётся команда театральных артистов и работников. Это идёт издревле, из восемнадцатого века. Поэтому ни один театр не может себя окупить и предполагает какие-то вложения. Я тоже в таком театре работаю.
Государственная программа квёлая. Ведь культура – это значит думающие люди, отдельно соображающие. А нужны ли нашей стране думающие люди? Или ей нужна послушная малодумающая масса? Не уверен, что ответить можно положительно, судя по тому, как у нас занимаются культурой. Наверное, это опасно, чтобы культурных людей было много.
Про поэзию и стихи
Я всегда увлекался поэзией с точки зрения актёрства. Давно-давно читаю стихи, хотя слово «читаю» как-то скучно звучит, нафталиново. Я их играю, наверное. Не знаю, какой глагол тут употребить. В общем, как-то их исполняю.
Эти стихи во мне вдруг проступают. Бывают такие случаи, что я думаю, как мне нравится какая-то поэма, надо её выучить! А потом решаю проверить, а вдруг я уже что-то знаю из неё наизусть? И обнаруживается, что я помню её полностью, а это 15 минут непрерывного стихоговорения.
Я нередко решаюсь играть свои спектакли в самых рискованных местах, где совсем не до поэзии. Где люди разговаривают на мате с междометиями. И я приезжаю туда – читаю Самойлова, Мандельштама… И знаете, какой успех! Люди скучают по хорошим словам, по русским повествовательным предложениям, по длинным фразам. И вдруг им становится интересно.
Когда я работаю один, то читаю два часа. Кроме Самойлова и Мандельштама, читаю ещё и Заболоцкого, Рубцова, Пушкина, иногда отрывки из Лопе де Веги. Благодаря своим студентам и артистам начал заниматься современной поэзией. Скоро мы выпустим спектакль «Непушкин». Они это так читают лихо, так это всё талантливо исполнено, что я наверняка когда-нибудь к этому приобщусь.
Про Мольера и взрослую детскость
Мольер – это вообще один из трёх самых любимых мной театральных авторов. Он сверхгений. Я просто поражаюсь и не могу привыкнуть, что в те времена он уже всё понимал про человека, мироустройство и театр. Так законы театра знал ещё, пожалуй, только Островский, который через театр и выражал своё мироощущение. Конечно, были и другие наши гениальные писатели – например, Чехов, но он имел возможность выражаться и через рассказы, и через повести какие-то.
За триста с лишним лет психология зрителей не изменилась: меняются темпы, меняется одежда, меняется оболочка. Но суть человеческая – наполовину к счастью, наполовину к сожалению – не меняется. Люди как были таким, такими и остались. И Мольер их знает хорошо. Надо его почувствовать и знать, как его ставить.
Кстати, наш следующий спектакль, который мы будем делать на большой сцене, тоже по пьесе Мольера «Дон Жуан». В своё время он был плевком всему устройству и всей морали, а вот «Лекарь поневоле», казалось бы, чистая комедия. Хотя тогда врачи занимали высокие социальные положения, и это было тоже очень небезобидно.
Но ещё в нём есть гениальная наивность. Это детский спектакль для взрослых. Очень важно, чтобы взрослый человек на секунду раскрыл рот и растопырил лицо при всём своём засилье информации, мрачных мыслях и трудности жития. Тут тебе и Северная Корея, и Трамп – и надо, чтобы растопырилось лицо у взрослого человека, и он не понял, что произошло. Через пять секунд он догадается, но эти секунды он сидит как дурак, у него детское растопыренное лицо. Это драгоценные моменты жизни современного взрослого человека. Бог запоминает эти моменты святого наива, которые на самом деле необходимы в любом городе, в том числе и в Кемерове.
Это огромное дело, чтобы лица взрослых людей вдруг божественно глупели от наивных театральных фокусов. Ради этого и сделан спектакль, там нет никакой особенной морали. Потому что театр – чудо, которое превращает взрослых людей в детей. Это очень животворный процесс.
Про современное искусство и мат
Многие зрители регулярно смотрят телевизор – какие-то передачи, кино, сериалы. Их приучают к какому-то удобному, комфортному, несложному и, в общем, часто фальшивому мылу, что занижает их вкусы, потому что они привыкают к этому. И когда театр показывает что-то резкое, они недовольны, ведь они пришли развлечься. Но это правильное желание режиссёра – выбить из этого состояния благополучия, как-то уязвить и заставить задуматься.
Современный человек очень защищён, потому что вокруг столько страшной информации, у него есть броня. Ведь если всё доводить до сознания, до нервов, можно сойти с ума. Но за этой бронёй можно перестать быть человеком: разучиться сострадать, сопереживать, чувствовать боль другого. И современное искусство занято тем, что пытается найти лазейки сквозь эту броню. Именно поэтому какая-то классика, которая действовала на людей сто лет назад, сейчас не действует, если её как-то не перетрактовать.
Поэтому искусство стало агрессивным, сцены насилия – более физиологичны, сцены эротики – более откровенны, а язык – более грубым, приближённым к улицам, маргинальным. Просто искусство ищет новые ходы, чтобы сделать жизнь ощутимой. Потому что у человека всегда идёт процесс привыкания – эстетического и этического. Он привыкает и к уродству, и к красоте, и к ужасу, и к подлости, и к героизму. Искусство нужно для того, чтобы не привыкнуть, чтобы человек ощущал жизнь, потому что иначе она как бы и не была.
Тот же самый мат, который сейчас есть на сцене. Говорят: «Раньше его не было». Ну да, не было, потому что он не требовался. Но не требовался и джаз, и рок-н-ролл. Время повернуть вспять нельзя. Вот поэтому закон про мат никогда не будет выполняться. Нельзя ничего запихать обратно. Культурная история давно перешагнула этот рубеж – мы знаем великие фильмы, великие пьесы, великую литературу, где это использовано и очень сильно действует.
Про любовь к зрителю
Это глубинная традиция театра Аркадия Райкина – хотя театр, конечно, изменился, ведь он был эстрадным, а стал драматическим. У папы было несколько важных установок. Во-первых, потому что он был драматическим артистом по образованию, учился у Владимира Соловьёва, а тот был соратником Мейерхольда. У него имелась установка бесконечной любви к зрителям. То же самое я читаю и у Михаила Чехова. Какую бы пьесу ты не играл, как бы жестоко не развивалось действие на сцене, какая бы это ни была трагедия или эпатаж, ты всё равно изначально хочешь сделать что-то с людьми, сидящими в зале. Потому что ты их любишь. Потому что они тебе глубоко родные. И ты как-то озабочен их состоянием.
Но среди российских зрителей есть такие, которых надо «поднять» – приходит много людей, замордованных действительностью. Их надо обнадёжить. В театре всегда должны быть разные спектакли с разными задачами: одни – для благополучных и толстокожих, которых надо выбить из этого состояния, а другие – для несчастных и сероживущих, которых надо окрылить. Театр одной гаммы, одной ноты попросту не может существовать.
