«С диагнозом как у жены живут около года», «я дочь за руку взял и тяну в одну сторону, а жена в другую». В Театре драмы Кузбасса показали спектакль, в котором сценаристом была жизнь, а актёрами — обычные кемеровские мужчины. Зрители рыдали, смеялись и снова рыдали. Я тоже сидел среди них, и вот чем меня зацепили непрофессиональные актёры.
Отцы разные
Я стал отцом в 26 лет, и мне казалось, что поздновато. В серьёзных решениях всегда старался отделить свои желания от того, что говорят друзья, родные и телеведущие. Вокруг говорили, что на бюджет не поступить, всё куплено — но я поступил. Что от армии надо косить, потому что она ничего не даёт — но я отслужил. Что прежде чем жениться, надо года три пожить вместе и притереться — но я женился сразу. Что прежде чем родить, надо купить квартиру, машину и построить карьеру — но я решил, что если к 26 годам не построил, то, видно, судьба. Кто-то скажет, что я поступал необдуманно. Я не знаю, что на это ответить. Вообще-то я сам сомневаюсь, правильно ли поступал, а детей у меня уже двое. Может быть, стоило подождать, и сейчас не пришлось бы экономить, высматривая продукты по акции?
«Встаньте, если вы считаете, что быть отцом тяжело», — загорается надпись на заднике сцены Звёздого зала. Я рефлекторно привстаю, но в процессе понимаю, что слова обращены не ко мне, а к отцам на сцене, и плюхаюсь назад. Под лучом проектора на лавке сидят в ряд пятнадцать мужчин разного возраста и профессий — инженер, спортсмен, предприниматель, юрист, строитель… Надписи меняются, и мужчины встают — каждый раз разные. «Встаньте, если вы осознанно хотели ребёнка» — встают не все. «Встаньте, если отцовство лишило вас многих жизненных перспектив» — эти садятся, но встают другие. Слова о воспитании, заработках, любви меняются семнадцать раз, и всякий раз состав сидящих тоже меняется. Только один раз поднимаются все до единого: «Встаньте, если вы согласны, что ребёнку нужен отец».
Отцы не играют
Я переживал, что тяжелее всего будет первым вышедшим на сцену — вдруг перенервничают, забудут слова. Но режиссёр Антон Остапенко схитрил: после флешмоба с лавкой под луч софита усаживается юрист Павел Турукин. Он, конечно, не профессиональный актёр, зато он ещё и музыкант, солист кемеровской группы «Якин Фанки». А значит, волнуется на сцене меньше всех.
Павел рассказывает о разгульной рокерской юности, вписках, попойках, друзьях. А ещё о том, что подталкивает в юности не оглядываться: об агрессии отца, о раннем разладе, непонимании родителей и нежелании понимать. О позднем браке, о чуде рождения дочери, о том, как цепкая детская рука становится якорем, который возвращает тебя в жизнь: держишь её и едва ли не впервые понимаешь, что больше тебе никуда не хочется сбежать — тебе и здесь хорошо.
— Я ей пел колыбельные. Ну как колыбельные… Виктора Цоя пел. Просто плохие слова менял на хорошие. Вместо «печаль» пел «мечта», вместо «кровь» — «любовь», — улыбается Павел, теребя рукав.
Я понимающе улыбаюсь: я тоже, исчерпав небогатый запас колыбельных, пел детям песню о Щорсе, пропуская слова про кровь и кордон. Музыкант убаюкивает зал, тихо звучит гитара… включается свет! На сцене Алексей Жабреев — учитель физкультуры. Лирика кончилась: он громкий, шумный и весёлый. Держит микрофон как стендап-комик, жестикулирует, рассказывает о переживаниях в первые дни после родов. Как сын не мог нормально удержать сосок жены, срочно понадобились специальные накладки, и он с приключениями их добывал и нёс. Режим, кормление по часам, советы из интернета, ошибки молодых родителей — Алексей местами не доигрывает, но это не слишком мешает. Ведь это не сценарий, а истории из жизни. В зале хохочут, испуганно-сопереживающе замирают и снова хохочут.
Ловлю себя на том, что не пытаюсь оценить игру актёра и мастерство сценариста, а просто слушаю, разинув рот. Понимание, что перед нами не вымышленные, а реальные истории здорово смещает зрительский фокус. Мужчинам очень сопереживаешь: во-первых, потому что они перенесли всё это, во-вторых — потому что должны об этом сейчас рассказать. Это как-то держишь в голове, представляешь, как они нервничали за кулисами, и нервничаешь тоже. Ведь рассказать о событии означает пусть чуть-чуть, но заново его пережить.
На деле филигранное вмешательство сценаристов, конечно, присутствует. В жизни такие истории длятся по полчаса, а в «Отцах» укладываются в пару минут. Из них отжали воду и грамотно расставили всё самое интересное. Позднее ведущий драматург Яна Орехова уточнила — режиссёрская команда провела над уже собранными интервью более 50 часов чистого времени, чтобы мы услышали то, что услышали.
Отцы тоже плачут
Яркий свет снова гаснет, балетмейстер Алексей Коновалов рассказывает, как это страшно — когда болеют дети. Его слова звучат в записи, а со зрителями он общается танцем, и это делает понятнее первобытный, животный страх перед болезнью и смертью. Глядя, как взлетает на цыпочках, словно разжатая пружина, тело танцора, и как, обмякнув, вдруг падает и сжимается в комок, я ловил родительские флешбеки. Когда вроде бы обычную простуду сменяет пневмония, и ты гладишь и гладишь детскую спину, и говоришь, что мама скоро вернётся, гонишь из головы всякий кошмар, но кошмар туда упрямо лезет. «Лучше бы мне плохо было», — говорит Алексей в записи, Алексей на сцене лежит на полу, обнимая себя за плечи, а я вспоминаю, как силой держал рыдающего, вырывающегося сына в кресле стоматолога и думал: лучше бы меня сейчас сверлили всеми свёрлами мира.
Тему боли и бремени невыраженных отцовских чувств продолжает тренер по дзюдо и психолог Марат Исматов.
— Нам с детства льют такую дурь: не плачь, ты же мальчик, ты сильный, ты должен. Но никто не объясняет мальчику ни в пять, ни в восемь, ни в двенадцать лет — как ему не плакать? Как ему с этим справиться? Ведь он же всё чувствует.
История Марата — о том, к чему это приводит, когда мальчики вырастают и сами становятся отцами.
— Мой первый брак завершился предательством. Я прямо застал их, как в кино. Ей было выгодно, что дочь останется со мной. Но потом заскучала, стала просить привезти ребёнка…
Марат рассказывает, что супруга пожила с дочерью недолго, а потом чуть ли не среди ночи привезла и попросила забрать обратно — как ненужный материал, без вещей, с дырой на колготках. Он стал растить дочь один, хотя все вокруг говорили: ты мужик, а дочери нужна мать. И он искал именно так: не себе жену, а дочери — мать. Но когда нашёл, влюбился, женился, и жена забеременела — они с ребёнком не поладили.
— Она сказала: «Всё, я больше не могу. Я не справляюсь. Это твоя дочь, уже большая, ей восемь лет. А это наш ребёнок, ещё не рождённый. Решай». А что решать? По сути, я должен был выбрать между двумя детьми, — говорит отец с долгими паузами.
И Марат выбрал. Выбрал ещё не родившегося ребёнка, а дочь — куда её? Отвезти матери. Как ненужный материал. Только в этот раз — без дыры на колготках.
— Я сам отвозил дочь к бывшей жене. Я её там оставляю, а она спрашивает: «Пап, ты меня оставляешь? Зачем?». А у меня нет ответа…
Зал сидит тихо-тихо, рубашка на мне прилипла к стулу, рядом кто-то украдкой утирает слёзы. Я пытаюсь примерить на себя: а как бы я? А если бы мне? Страшно даже представить. Не хочу представлять.
— Сейчас она уже взрослая, и у неё всё в порядке, — говорит Марат. — Ну как в порядке… это я так решил для себя, что в порядке. Мы не так часто виделись потом. Пять лет назад ездил к ней, хотел о многом поговорить, но она не открыла мне дверь. Тогда я понял: это всё. А во второй семье у нас тоже родилась дочь, мы переехали в новую квартиру и я делал там ремонт. Помню, шлифую эти стены один, а мне так больно, такая тоска… тру стены, плачу, слёзы льются — не остановить.
Мужчины тоже плачут, у них тоже есть чувства — это был лейтмотив многих монологов. Участники театрального эксперимента так и сменяли один другого — молодые отцы и уже пожилые, многодетные и будущие. В тринадцать монологов и один диалог между отцом и сыном уместились десятки болевых точек. И смертельная болезнь, и измена жены, и приёмный ребёнок, и делёж детей при разводе — в самом худшем варианте, с криками, скандалом и вырыванием ребёнка друг у друга.
Папа не хуже, чем мама
Спор о детях возникает далеко не всегда: многие отцы при разводе и сами рады бросить ребёнка, а в худшем случае само его рождение становится причиной развода. Но есть и другие отцы — любящие своих детей. Декларация прав ребёнка между тем подчёркивает, что детей можно разлучать с матерями только в исключительных обстоятельствах. Поэтому судебная практика немилосердна к чувствам любящих отцов: если мать не запойная алкоголичка, детей почти всегда оставляют с ней.
Но полицейский Александр Лавренов с этим не согласен. Он спрашивает со сцены: кто решил, что мама лучше, чем папа? Кто решил, что при разводе кто-то чужой согласовывает отцу часы, в которые он может видеть своих собственных детей?
— Когда Алёне было девять, а Серёге два, мы с женой расставались. Она решила уехать в другой город. Это я сейчас понимаю, что она сбегала от меня… от того, что было связано со мной, с моими заскоками. Я не идеален. Так вот, жена сказала: «Я детей с собой заберу». А я сказал: «Не заберёшь». Для меня это была трагедия. От обиды друг на друга мы и поговорить-то не могли. А каждодневный диалог с самим собой просто в тупик меня заводил. Мои, мои родные, любимые дети, куда она их повезёт? Где они будут жить, что будут есть, как обустроятся? Что, если я не успею что-то сделать для каждого из них, что-то важное, что отведено отцу? Я хотел быть со своими детьми каждый день. Не тогда, когда мне разрешат, согласуют часы. А каждый день.
Жена говорила, что детям лучше с ней, а муж был уверен, что с ним. Что папа может делать то же, что и мама — готовить, стирать, убирать, и ничего в этом сложного нет. И вот развод дошёл до той точки, когда жена перед отъездом пришла, чтобы забрать детей.
— Алёна с полными испуга глазами металась по квартире, прижимала к себе любимого медведя, — вспоминал Александр, а зал опять притих. — Она вообще не понимала, что происходит. Она даже сказала: я хочу поехать с мамой. А я и ей сказал: нет. Мы вышли на улицу и делили её — как предмет, как вещь. Жена схватила Алёну за одну руку — я схватил за другую. Она тянет — и я тяну. Ир! Спасибо, что отпустила тогда. Я бы не смог…
Я снова примеряю на себя: а я бы смог? Редкая пара, прожившая больше десяти лет вместе, может похвастаться тем, что ни разу не оказывалась в пределах видимости границы развода. Может, это и есть один из предохранителей — этот ужас перед ужасом, который ждёт наших детей? Между тем Александр рассказывает, как жена отступилась, села в машину и уехала. А у отца начался долгий путь: он старался быть с детьми каждый день и дать им всё. Но они всё равно скучали по маме.
— На день рождения Алёны мы с женой решили подарить ей полёт на дельтаплане — она давно мечтала. Это было первое за долгое время наше совместное решение. Дочь летала в вышине, кричала нам, как ей классно, а мы, блин, чужие люди, стоим рядом. И с замиранием сердца глядя, как она там летает, мы почти случайно, по наитию, взялись за руки. С того времени живём и стараемся друг друга не обижать. Сейчас мой выбор сделан: я с семьёй, с женой.
Александр возлагает ответственность не на кого-то вовне — со сцены он спрашивает самих отцов.
— В какой момент мы с вами, папы, решили: «Да так проще, оставлю. Я же работаю». Кому проще? К кому этот вопрос? К мужчинам, которые так легко расстаются с детьми? К женщинам, обида которых на мужей лишает их детей времени, проведённого с отцом?
Как быть тем, для кого разлука с детьми страшнее смерти?
Истории про то, как делят детей, мы обычно слышим с другой, материнской стороны. Как скандалил, как подстерегал у школы, украл, увёз. Я спрашивал зрительниц, каково им было слушать этот монолог. Они качали головами, говорили о неоднозначных, смешанных чувствах.
— Мне было тревожно. Если бы не вот это примирение в конце, то даже не знаю. Нельзя выдирать ребёнка силой! А потом ещё оказалось, что его жена здесь, в зале сидит… — растерянно говорила одна из них.
Родственников в зале было полно — и одна из дочерей Марата, и дети, жёны, отцы нынешних отцов слушали истории о самих себе, и от этого откровенность монологов впечатляла ещё больше. В конечном счёте весь спектакль был чередой монологов, снизанных на живую нитку обнажённой, пугающей искренности. Про постановки с достоверным сценарием и игрой актёров говорят, что они демонстрируют правду жизни. Когда то, что происходит на сцене, и есть правда жизни в буквальном смысле, — она берёт за душу безотносительно слабого актёрского мастерства и отсутствующих декораций.
Девочка лет семи, увидев папу на сцене, попыталась пройти к нему в самом начале спектакля. Её перехватили, увещевая, увели. К папе не пускали целый час, и она смотрела, как папа выступал, нервничал и явно был в опасности: из-за его слов тётенька рядом даже плакала. Когда загорелся свет и новоиспечённые артисты вышли на поклон — дочь первой влетела на сцену, вцепилась в шею руками, а туловище для надёжности обхватила ногами — чтобы не увели снова. Под светом софитов папа заплакал вместе с ней.
Отцы ошибаются
Строитель Ринат Бадардинов рассказывал, как жена заболела раком, а он с детьми пытался хоть ненадолго забрать её из больницы, чтобы провести с ней время. Педагог и телеведущий Илья Казаков объяснял, почему он пока не отец, хотя ему уже 34 года — вспоминал детство в девяностых, зарплату отца газировкой «Буратино», говорил о страхе перед неопределённостью и давлении общественных ожиданий. Финишировали спектакль отец и сын Белослудцевы: говорили, повернувшись друг к другу спиной, отчасти с собеседником, отчасти с самим собой. Два одновременных монолога превращались в диалог — такой, какой бывает, когда люди не слушают и не слышат друг друга. Всё как в жизни, где до диалога подросшего сына с отцом часто так и не доходит, пока не становится слишком поздно.
На минорной ноте спектакль не заканчивается. Когда загорается свет, участники театрального эксперимента возвращаются от образов прошлого к себе нынешним. Я почувствовал облегчение — всё-таки это был спектакль, а на сцене все живы и здоровы, и вот здесь же, в зале, их семьи, которые любят и поддерживают своих. В сценках спектакля участники были одеты примерно так, как ходили в девяностые во дворах и старых плацкартных вагонах — потёртые «олимпийки», спортивки, кеды. В таком обличьи они и препарировали ключевые эпизоды своей жизни. Под занавес же вышли в нынешней силе — в костюмах с иголочки, смокингах, галстуках, в целом взрослые, в целом умные, в целом состоявшиеся отцы. Такие, какими их и привыкли видеть окружающие. Но всякий, кто видел спектакль, теперь понимал, какой за этим тянется багаж — сколько чувствуют и выносят отцы, сколько ошибок они совершают и как расплачиваются за них.
— Не все они — хорошие люди, — говорила позднее в фойе одна из зрительниц. — Но им сопереживаешь. Порой хотелось прямо заорать: как ты мог? Почему дошло до этого? Ты должен бы заранее подумать и не доводить до такого! А потом меня озарило, что вот это «ты должен», это же вообще не аксиома. Кто вообще придумал, что мужики какие-то более выносливые, что они меньше чувствуют? Ладно, на огороде выносливее, но в жизни-то нет. Потому и инфаркты в пятьдесят.
Что вообще такое хороший отец? «Отец почти не пил. Они с мамой скандалили, но руки на неё не поднял ни разу, хоть и работал сантехником на заводе. На рыбалку с ним ходили», — вспоминает один мой ровесник о нищем детстве, которое считает вполне счастливым. У другого отец был федеральным судьёй, на совершеннолетие подарил сыну новенькую «Тойоту», платил за его учёбу на престижном юрфаке и раз за разом вытаскивал из передряг — но сын до сих пор на него в обиде. Что случилось между ними, когда он был подростком? Кто из отцов был лучше и почему? Все вопросы о родительстве, конечно, не поместятся ни в один спектакль, а уж ответы и вовсе будут у каждого свои.
Отцы готовы говорить об отцовстве
Режиссёрская команда, конечно, сработала предусмотрительно. Заранее заанкетировав, изучив и разложив участников по косточкам, они нашли для каждого такое место в спектакле, чтобы вероятность сбиться, оборвать нить повествования была минимальной. У половины участников в руках даже были бумажки, но больше для спокойствия. Или чтобы показать, как новоиспечённые актёры могут обходиться и без них: в бумажки никто особо не заглядывал.
Под публикацией о спектакле в соцсетях один из зрителей оставил комментарий-эпиграф из песни Высоцкого: «Здесь нет ни одной персональной судьбы — все судьбы в единую слиты». Возможно, он имел в виду, что поднятые вопросы так или иначе касаются большинства отцов. Однако же не всем быть отцами. В том числе и потому, что это порой требует изрядной доли самопожертвования. Примечательно, что и песня, из которой взяли цитату — вообще-то о братских могилах.
Куратор проекта, театральный критик и доцент РГИСИ Юлия Клейман отметила, что истории участников её эмоционально задели, хотя она видела их написанными заранее. И добавила, что режиссёр и драматурги намеренно не пошли по более простому пути.
— Никто не хочет показать себя плохим, по умолчанию все хотят быть хорошими. И некоторые наши участники тоже — например, хотели выйти на сцену с детьми: «Я выйду с дочерью, выступлю, будет трогательно». Но это слишком просто, слишком сладко, это не то, что нам было нужно. У команды проекта была задача идти дальше, слой за слоем снимать эту простоту, находить сложные, неоднозначные истории, — подчеркнула Клейман.
Это удалось: некоторые участники рассказали вообще не то, что собирались изначально, когда соглашались на участие в эксперименте. Работу с драматургами один из них даже сравнил с визитом к психологу: подготовка к выступлению помогла ещё чуть лучше разобраться в себе.
Лично для меня спектакль, провисая в актёрской игре, выезжал на моих собственных чувствах и мыслях, на топливе из узнавания себя. Когда участники поднимали вопросы, которые когда-то коснулись и меня, это очень цепляло. Если в моей жизни ничего такого не было — цепляло уже не так. Может, я просто чёрствый, но порой не понимал, почему всхлипывает женщина на соседнем стуле. Сила классического театра — в способности заставить сопереживать хоть мавританскому офицеру, хоть старому королю, в нём можно пережить ситуации, в которые ты сам никогда не попадёшь. Этот же театр — документальный, и сила его иная.
Я не сделал каких-то важных выводов, не испытал озарений. Почувствовал только, что те мысли, то беспокойство, что порой гложет меня из-за десятков больших и маленьких решений прошлого, которые сейчас влияют на мою жену и на моих детей, — гложет не одного меня. Многие отцы переживают, все отцы должны что-то решать, и далеко не всегда они всё делают правильно — и все они потом живут с этим. С последствиями можно жить, можно как-то работать, но до конца они не отпустят никогда. Я не один. И более того — об этом можно говорить и писать. И даже ставить спектакли.
За два месяца подготовки к спектаклю пятнадцать незнакомых и очень разных мужчин сдружились настолько, что один даже назвал сообщество «тоже почти семьёй». Позволю себе предположить, что отчасти это синдром попутчика. Но кроме того — желание обсуждать собственное отцовство, подробно, сложно и с теми, кто понимает. У мам есть мамские форумы, родственники и подруги с детьми, а стереотипные сообщества мужчин посвящены автомобилям и рыбалке. Спектакль «Отцы» — зримое подтверждение нового и важного запроса.
Фото: Александр Денисов / A42.RU
