«На память — маленький осколок в пальце»: лётчик — о войне и Победе

«Путь к Победе» — это цикл публикаций на сайте A42.RU, посвящённый предстоящему 75-летию Победы в Великой Отечественной войне. Мы будем говорить с ветеранами, побывавшими на фронте, и тружениками тыла, листать старые документы и смотреть чёрно-белые записи, — чтобы тихие голоса героев громко звучали для новых поколений.

Корреспондент A42.RU Вячеслав Ворожейкин пообщался с Евгением Шибаловым — лётчиком, который тоже ковал победу почти 75 лет назад.

Женя Шибалов родился в 1924 году в Кировской области. Он был на каникулах перед последним, десятым классом школы, когда моторы немецких бомбардировщиков заревели на западной границе. Мальчику пришлось резко вырасти: он выучился на авиамеханика, сражался в Сталинградской битве, учился управлять самолётом. Встретил Победу, отлетал 16 лет, вышел в запас, работал киномехаником. Богатств не нажил, но вот — бегают правнуки.

Сейчас Евгению Тимофеевичу Шибалову 95 лет. Лётчик первого класса, кавалер орденов Отечественной войны II степени, Красной Звезды, дважды награждён медалью «За боевые заслуги». Он заходит в комнату, садится напротив. Годы берут своё — ветеран опирается на палку, но взгляд выцветших серых глаз внимательный и острый, предложения длинные, слова порой резкие, с юмором.

— Сейчас много пишут ерунды, — хмурит он седые брови.

— Так расскажите, как было на самом деле, — прошу я, и герой начинает свой рассказ.

«Мы взрослели раньше»

Мы были не такие дети, как сейчас. Вот взять правнука, Женьку. Он не понимает ещё ничего о жизни, а ведь в четвёртый класс идёт. Мы взрослели раньше.

Тогда совсем другая жизнь была. Помню, Забайкалье, 30 градусов мороза — мы в школу идём. Раннее утро, метель, темно… Мы в консервной банке прорезали окошечко, вставляли стёклышко, внутри свечку зажигали. И с такими самодельными фонариками шли. Сейчас, конечно, дикость, а тогда — нормально, идём километра три, учимся и идём обратно.

Когда отца отправили на поселение на восток, мы с матерью приехали туда же. Папа взял лоток деревянный — трясёшь его, на дне остаётся золото. Ребята меня научили, я начал мыть. Дали мне за золотишко купончик, я пошёл и купил литр постного масла и десять пачек монпасье, вроде того, которое сейчас в жестяных коробочках продаётся, рублей 30 стоит. Пришёл, матери на стол выложил: «Масло тебе, а монпасье пополам!» (смеётся).  Это был второй класс школы, первый в жизни заработок.

«Ребята говорили, что война быстро кончится»

В центре города, где я жил, снимали какой-то фильм. Мы с ребятами пошли посмотреть, как съёмки идут. И вдруг люди вокруг говорят: война началась. Побежали к репродуктору — толпа уже слушает выступление, кажется, Молотова. Ребята тогда говорили, мол, нечего волноваться, война быстро закончится, мы разгромим немцев.

Летом нас отправили работать в колхоз, 1 сентября мы вышли на занятия в школу, а 5 сентября пришёл военный — в лётной форме, с нарукавной повязкой. Он агитировал пойти в училище на авиамеханика. Из двух десятых классов согласились только я и два товарища. А остальные не захотели — война, мол, быстро кончится, а Родине нужны умные люди.

Мне было 17 лет, мама должна была дать согласие. Не удерживала — решили и всё. Уже 11 сентября я был в Кургане, зачислен в ряды Красной Армии.

На авиамеханика учили год. Было нас человек пятьсот, всех поселили в бывшие купеческие лабазы. И там, конечно, совсем другая жизнь началась. Кормили плохо, картошка была мороженая, на ужин — 100 граммов хлеба, кусочек масла и кусочек сахара — вот и весь ужин. Есть хотелось всё время. На гражданке-то ели сколько влезет, а тут так. 

Служба была тяжёлой — ночные подъёмы, мало сна в принципе. Бывало, идём спокойно, а командир кричит: «Танки слева!» или «Танки справа!», и мы падаем. Команда: «Газы!» — тут же одеваем противогазы, бежим. А он смотрит, чтобы мы не отвинчивали фильтр, не хитрили. Из такого ночного похода могли идти сразу в столовую, и всё, рабочий день начался. 

«Пойдёшь под трибунал»

Я уже оканчивал учёбу, когда назначили меня в караул, охранять гауптвахту, а товарища моего Закоморного — помощником начальника караула. И сбежал старшина, который там сидел. Товарищ мой недоглядел, и в окошко старшина выпрыгнул.

Когда сидельца хватились — комендант у меня винтовку отобрал и говорит: «Ступай в камеру вместо старшины. Если за неделю он не вернётся — пойдёшь под трибунал». Камера полтора на два, кровать на шарнирах к стене. Сидеть не на чем, весь день стоять. А у нас госэкзамены. Меня водили из камеры на госэкзамены и назад. Получил я «пятёрки», и только по уставу караульной службы «четвёрку». Говорю: «Как же так, я ведь без запинки ответил?». А экзаменатор мне: «Так ты ведь на гауптвахте сидишь за то, что устав и нарушил. Так что — только «четыре». Ну, а дней через пять старшину приводят. Поменялись мы с ним обратно: его посадили, меня выпустили. Хорошо всё закончилось.

Пришло новое пополнение, а нам зачитали приказ об окончании училища. Форму лётную, которую обещали, не дали, конечно. Вообще тяжело было тогда со снабжением. Новое пополнение даже одевать было не во что. Милицейские штаны им дали, старьё всякое. Обуви тоже не хватало. Нам-то ещё выдали новые яловые сапоги, а пополнению только старые ботинки достались, которые мы при поступлении сдали. Народ смотрел, как они, одетые кто во что горазд, по грязи идут строем — и женщины плакали.

Ну, а мы — на вокзал. Проезжали Свердловск, поезд около часа стоял. Там работал фотограф. У меня сохранилась эта фотография перед отправкой на фронт. Здесь мне восемнадцать. Совсем мальчишка.

«Снаряд срезал ремешок очков»

— Прибыли в запасной полк. Там провёл месяца два, может три — не помню, забывать стал. После этого меня направили в 370-й ночной бомбардировочный авиаполк. Съездили мы в Казань, получили самолёты — маленькие По-2*. Больших боевых машин не было, а этих навыпускали: скорость 110 километров в час, в экипаже два человека, на сиденье штурмана пулемёт поставили, к фюзеляжу точки крепления для бомб, — вот и ночной бомбардировщик. Зачем пулемёт там, честно сказать, не знаю. Ни разу не слышал, чтобы кто-то смог его применить.

Под Сталинградом я служил механиком. Звено — три экипажа По-2 — вечером вылетало на аэродром подскока километрах в десяти от линии фронта. Я сидел третьим в двухместном самолёте, со штурманом практически в обнимку. На аэродроме подскока я высаживался, а самолёты отправлялись бомбить позиции немцев. И всю ночь они улетали и возвращались. А моя задача — подвешивать бомбы, заправлять, чинить. Одного обслужил — уже второй подлетает, и так всю ночь. Подвешивать бомбы — по четыре на самолёт — помогал экипаж, один я бомбу бы не поднял. А дальше уже взрыватель завернуть, закрепить — и лети, ребята, опять! Нормально.

Охраняли эти аэродромчики по одному стрелку с автоматом. В десяти километрах от фронта! Сейчас и подумать о таком дико.

И вот, возвращались мы утром с подскока на большой аэродром, и нас встретил «мессер». Атаковал. Лётчик умно сделал — дал скольжение на левое крыло — и к земле. Чтобы тяжелее было поймать нас в прицел. И всё же немец нас обстрелял, разбил правую стойку, где верхнее крыло крепится. Снаряд стойку прошил, осколок срезал лётчику ремешок очков, прошёл у нас со штурманом между головами и попал в полочку для инструментов, да в ней и остался. Лётчик сел, мы от машины врассыпную — вдруг немец вернётся? Но он не стал больше атаковать. Лётчик мне, механику, говорит — смотри и решай, сможем ли дальше лететь? Я посмотрел — опасных повреждений нет. Говорю: «Потихоньку полетим и нормально сядем».

Всё прошло хорошо, самолёт починили, он потом дальше летал. А мне на память вот, другой маленький осколочек в пальце застрял. Я и не заметил, как он залетел, потом вижу — кровь из царапины по руке. И до сих пор вот со мной он, можно пощупать — память о 43-м.

Потом меня отправили учиться на лётчика. В лётном училище в Новосибирске я и встретил Победу. Объявление о капитуляции Германии услышал по радио. Что почувствовал? Да что тут говорить. Кончилась война.

«Летели до Бердска на хвосте самолёта, было -15 градусов»

30 декабря 1944 года с одного аэродрома лётчик должен был перегнать самолёт в Бердск. А нас, трёх курсантов, отправили помогать. Сел лётчик в кабину один, ни радиста, ни штурмана не взял, просто перегнать. Самолёт на лыжах — СБ*, тот, на котором в Испании воевали. По тому времени один из лучших. Начал двигаться — ничего не выходит, лыжи примёрзли. Пришлось кувалдой бить по лыжам. Самолёт тронулся, порулил на взлётку. А чтобы он не перевернулся вперёд, если снова застрянет, командир нам говорит — быстренько втроём на хвост, на стабилизатор садитесь. Мы подумали, до взлётной полосы досидим и там спрыгнем.

До взлётной дошли — лётчик подумал, никого нет уже на хвосте. Правый двигатель даёт, развернулся, левый добавил — и пошёл на взлёт! Когда мы очухались, уже скорость, пожалуй, за сотню. У товарища моего Закоморного руки не выдержали — он свалился и кувырком по взлётке полетел. Потом вскочил невредим, только, видно, что-то в психике замкнуло — побежал в сторону, да так быстро, что ребята догнать не могли.

Происходило всё быстро. Раз он упал — хвост ослабился. Что лётчик делает? Штурвал на себя и отрывается. До земли метров 20 — прыгать поздно. Уцепились, я с левой стороны, Удовиченко с правой. Сколько времени самолёту лететь, мы не знали. И радио у него нет.

Летели с аэродрома до Бердска, было -15 градусов.  Спасло нас то, что мы на хвосте были, и горячий воздух от двигателей нас обдувал, мороза практически не чувствовали.

В Бердске врачей отправили нас встречать, хотя понимали, что шансов мало. Лётчик заходит на посадку и не понравилось ему поведение самолёта. Добавляет газ и уходит на второй круг. Опять нам держаться, ещё пять минут. Зашёл снова, уже приготовился к странному поведению самолёта, но сел. Как скорость упала километров до 50, мы соскочили ногами на землю, но за хвост держались. Потом я хвост отпустил — и прокатился на ногах, пока не остановился. Так и не упал! Лётчик отправился на стоянку, а мы руками махали вслед, ругали его, конечно.

Подбегает командир полка с комиссаром. Комполка глянул, а у меня лицо чёрное! Он решил, что я обморозился. Говорит: «Оттяни-ка щёку». Я оттянул — она в порядке, просто копоть от двигателя. В штаб зашли, командир: «Выпить хотите?». Я думал, он воды предлагает. Он даёт полный стакан, я его одним махом выпиваю — и даже не понял сразу, что там водка была.

Тут лётчик заходит. Командир ему: «Вот, смотри на своё рукоделие. Скажи спасибо, что они живы остались». А тот помнит, что нас ведь трое на хвосте было. Спрашивает испуганно: «А третий где?». На аэродроме остался. Обошлось.

Месяц дали на отдых, потом Мартьянов, генерал, вызвал: «Летать после такого не боишься?». Нет, говорю, не боюсь, буду дальше летать. Он вызвал лётчиков: «Проверьте его». Пришли на аэродром, проверили. Взлёт, посадка, всё в порядке. «Ну, раз всё в порядке — пошли дальше летать». Я окончил лётное училище и пролетал 16 лет — дослужился до командира эскадрильи и ушёл в запас майором, при Хрущёве, когда сокращали бомбардировочные полки.

«К самолёту относился „на вы“»

За время службы я летал на семи разных типах самолётов. Даже на американском стратегическом бомбардировщике В-29, который в СССР посадили, изучили и скопировали — у нас он назывался Ту-4. Сталин приказал изготовить точную копию, ничего не изобретать. Только в экипаже у американцев 11 человек было, а у нас стало 12 — к инженеру ещё механика добавили.

Пе-2 — один из лучших самолётов тех времён. Конструировали его как высотный истребитель сопровождения, а потом началась война — понадобились бомбардировщики, и доделали как бомбардировщик. Переделали только немного крыло и небольшие детали. Сейчас говорят, что на низких скоростях был склонен к сваливанию — ерунда! Я на нём много налетал. Я его обожал, и он меня никогда не подводил. Там полно было электроники, автоматики, так что обращался к нему «на вы». А кто на «ты», тот и разбиться мог.